Еремей Парнов - Заговор против маршалов

«Жена врага народа»,— она вслушивалась в звуча­ние, не постигая сути, но понимала, что это значит и что из этого следует. Первый муж — Серебряков Леонид Петрович — тоже арестован.

Как и Гаря, большевик с пятого года. Как и Гаря, герой гражданской войны. С первых дней революции член президиума Московского совета и секретарь Мос­ковского обкома, начальник политуправления РККА, секретарь ЦК РКП(б).

Только-только получил новое назначение, и не куда-нибудь, а в Гушосдор [25] Главное управление шоссейных дорог. , то есть в систему НКВД. И вот, пожалуйста,— враг. Взяли семнадцатого августа, когда возвращался с работы.

Понять такое невозможно. Поверить — тем более. Если бы можно было не думать, не вспоминать! Фан­томная боль воспринималась бы как сквозь анестезию.

Но как решиться окончательно оторвать от себя отсе­ченное, висящее на лохмах кожи, на ниточке нерва?

Она знала, что полагается делать. Пошла навстречу неизбежному. Пережив партком в Союзе писателей, яснее поняла, каково было тем, в Доме союзов. Оправ­дываться — потерять все, каяться — топить самое себя еще глубже. Краснопресненский райком, исключение — это промелькнуло в тумане. И в газетах читала о се­бе, как о ком-то другом, навсегда затерявшемся в глу­бине потухшего зеркала, прочерченного черным зиг­загом.

Галина Иосифовна написала Сталину, Николаю Ива­новичу Ежову, но либо письма перехватили, либо было не до нее — процесс.

Она отчаялась ждать и уже ругала себя за опромет­чивый импульс. Лучше все равно не сделаешь, а ху­же — сколько угодно. Нежданный звонок — до него телефон молчал неделями — вызвал испуг. Не сразу решилась поднять трубку.

— Вы писали товарищам Сталину и Ежову? — зво­нил Агранов.

Последующее протекало в сумеречном затемнении сновидений. Ей было велено выйти на угол Трубников­ского и Спасо-Песковской площадки. В десять вечера. С обыском ведь тоже приехали в десять. Это что, их излюбленный час? Вылет нетопырей?..

Конечно же она пришла раньше — считать минуты было невмочь, но машина — черная, черная! — уже ждала. Назвалась, как наказал Агранов, Семеновой.

— Семенова,— сказала и часовому в подъезде Лу­бянки.

Ее подняли в лифте, провели в приемную, где она до рассвета чего-то ждала. Не заметила, пропустила, как отворился один из трех деревянных тамбуров, ведущих неизвестно куда. То ли взор застлало как темным флером, то ли впала в беспамятство при от­крытых глазах. В ярком свете люстр сверкали хрусталь­ные вазы с пирожными и черным — что за знак? — ви­ноградом. И лица — за столом сидели Ягода с Аграно­вым — показались глянцево-угольными, как у шахте­ров, похожими на виноград. Особенно у Агранова. Его мучила жажда, и он жадно глотал «боржом». А зрачки были мутные, как с перепоя.

Ее заставили рассказать, чуть ли не по минутам, как жила последние годы, что писала, с кем виделась, о чем говорила. Забрасывали фамилиями, требовали подробностей. И сами же с торжествующей ухмылкой поправляли, ловили на неточностях, напоминали поза­бытые, а может, и вовсе несуществующие пустяки. В различных сочетаниях мелькали Зиновьев и Каме­нев, отец и Гаря, упоминались Леонид, Тухачевский и еще многие, а после — Киров и Сталин. И было жутко слушать и еще страшнее смотреть. Оба казались без­надежно больными.

Так продолжалось почти до полудня.

Галину Иосифовну отвезли домой. Упав на постель, она разрыдалась в подушку. Сквозь шторы сквозило солнце, сон все не шел, а вечером, в десять, снова нуж­но было выйти на уголок п назваться Семеновой.

И так изо дня в день. Шатало от недосыпа, горел воспаленный мозг и не осталось воли наложить на себя руки. Пробовала достать ампулы с ядом. Обдумыва­ла, как пустить газ.

— Арестуйте меня,— придя с вещами, сказала она однажды Агранову.

Он рассмеялся, потом опять угрожал и сыпал, сы­пал вопросами.

— В какой обстановке Антипов делился с вами зло­дейскими планами против товарища Сталина?

— Антипов?! Народный комиссар и член Централь­ного Комитета?! Разве он...

— Нет-нет,— расслабленным мановением успокоил Ягода.— Он пока на свободе, но вы обязаны все рас­сказать.

— «С Кировым покончили, пора приняться за Ста­лина»?.. Кто так сказал? — подавшись вперед, Агранов навис над столом и надсадно задышал, выпячивая толстые губы. Их загнутые к низу углы тонули в жир­ных складках.— Иным наркомам и командармам только снится, что они еще ходят по земле и коман­дуют. На самом деле они вон где! — он рванул и так же резко задвинул ящик стола.— Уже сидят. Вам что? То­же хочется проснуться в камере?

Потянуло удушливым запахом пота и еще чем-то невообразимо противным — вязким, как слюна эпи­лептика.

Чувствуя, что теряет сознание, она зажмурилась, стиснула зубы и обессиленно обмякла в кресле. Очнув­шись, увидела над собой склоненное личико усталого лилипута.

— Не хочет помочь нам? — спросил Ежов.

_ Ей предложили отказаться от мужа, заклеймить его предательскую контрреволюционную _ деятель­ность.

Она знала, что такое в порядке вещей, что многие шли на это в надежде спасти хотя бы детей, и уже ни­кого не* осуждала.

— Вы не советская женщина,— сказал Ежов.

Жестокая лихорадка разоблачений, публичных рас­каяний и наветов трясла чуть ли не каждый трудовой коллектив. «Троцкисты», «фашистские прихвостни», «враги народа» шагнули с высоких подмостков Ок­тябрьского зала в повседневность быта, с его общими кухнями, домкомами, переполненными трамваями. Болезнь ушла вглубь, охватив всю страну, от моря до моря. С ней сжились, к ней приспособились. Она стала такой же обыденностью, как смерть, о которой старают­ся не вспоминать, что до поры до времени легко уда­ется. Но о врагах, коварно замаскированных под чест­ных советских людей, забыть не дозволялось ни на день, ни на час. Собрания, митинги, разоблачительные статьи поддерживали накал на должном уровне. Осту­дить его не могли ни стратосферные высоты — летчик Евсеев достиг на своем самолете потолка в 12 600 мет­ров, а летчик Бекер перекрыл рекорд,— ни прони­зывающие ветры Арктики.

Мальчуганы, те да, бредили торосами, северными сияниями, опасными трещинами. Сушили тайком су­хари, чтоб добраться до полюса, и удирали из дома, и их ловили на ближайшей станции, и это даже счита­лось хорошим тоном. Чуть ли не свидетельством граж­данской благонадежности. Милиционеры, снимая с поездов «полярников» — с лета пошли косяком «ис­панцы»,— проявляли отменную вежливость и пони­мание. Одно не только уживалось с другим, но состав­ляло как бы единую ткань. Страна готовилась и была готова дать отпор любому врагу. Комсомольцы осаж­дали аэроклубы, записывались в парашютисты, мас­сами шли в краснознаменный флот.