Еремей Парнов - Заговор против маршалов

Шаг за шагом причина скандала начала прояснять­ся. Из докладных записок нельзя было решить, кто из руководителей предложил корреспондентам «разоб­раться самим»: кому лететь, а кому оставаться.

Гофман из ТАСС накинулся на Алксниса, обвиняя его в «протекционизме в пользу Ефимова».

Алкснис обвинение отмел и указал, что Гофман был «избран жертвой как самый тяжелый в весе». Гофману за то, что он в присутствии иностранцев протестовал против снятия его с самолета, объявили выговор.

По существу, он только выиграл, оставшись без мес­та, потому что мелкая склока переросла в политическую вылазку, которая достигла своего апогея в Риме.

6 окт. 29 г. М А — 453. С

Кольцов — бывший редактор «Комсомольской правды»

Бобрышев — журналист, сотрудник «Известий»

Участвовали в свидании с руководителем итальян­ской авиации, имея в виду, что это участие ника­кими обстоятельствами не вызывалось.

Корреспонденция в фашистской газете «Карриера- деля-Серра».

Объявить строгий выговор с предупреждением и зап­ретить выезд за границу в течение 2 лет.

Решение КПК основывалось на следующей записке:

НА ОЗНАКОМЛЕНИЕ (по распоряжению т. Ярославского)

1. Записка от т. Ярославского.

Посылаю сводку газетных вырезок о поведении ез­дивших в Италию на «Крыльях Советов». Товарищи явно допустили политическую ошибку. Надо им это ука­зать. Предлагаю поставить в ПБ ЦК.

2. Записка от Б. Волина тов. Ярославскому.

Из прилагаемых материалов, особенно из интервью Муссолини — Бальбо, вы увидите, что «наши», видимо, сильно сболтнули. Это подтверждается следующим за­мечанием из статьи т. Бобрышева, которую я задер ж ал.

«Генералы (на визите у Муссолини) интересовались нашими впечатлениями об Муссолини. Что было сказать им, раз мы их официальные гости, для которых дип­ломатические этикеты также обязательны».

Бальбо утверждает, что визит к дуче был сделан по просьбе наших. Тов. Гофман в разговоре со мной утверждал, что этого визита можно было избежать.

Далее следовал пересказ репортажа в «Карриера- деля-Серра» от 27 июля 29 года.

На банкете у посла Курского члены экипажа «Кры­лья Советов» высказывали мне, какое чрезвычайное впечатление произвел на них прием у дуче... Между прочим, один из них признался, что видел Ленина, Каменева, Пилсудского, но ни один из них (как и мно­гие деятели последнего десятилетия) не произвел такого впечатления силы и симпатии, как личность дуче. Мож­но умереть за такого человека.

Подбор завершился ссылкой на венскую «Арбайтер цайтунг», напечатавшую в номере от 26 июля заметку « Фашистско-большевистская дружба ».

За семь лет много воды утекло. Снимались одни взыскания, накладывались другие, освобождались и занимались посты.

Член редколлегии «Правды» Михаил Ефимович Кольцов (Борис Ефимов — его родной брат) просится в Испанию. Нет оснований для отказа.

Пометив неожиданно выскочившую линию Эйдеман — Алкснис (Москва — Берлин — Рим), Ежов раз­решил выдать Роберту Петровичу дипломатический пас­порт. Турецкий посол Апайдын уже дважды напоминал о том, что визы давно пришли.

Планер самозабвенно, как белый журавль, кружил в восходящих потоках. Переходы от фигуры к фигуре следовали с плавной естественностью текущего ручейка.

— Вах! Вах! — с восхищенным придыханием воск­лицали вокруг.

Каждый новый пируэт сопровождался возгласами восторга.

Комкор Эйдеман следил из-под шелкового наве­са президентской ложи за эволюциями планеристки. Она и в самом деле артистично владела аппаратом. В одобрительных выкриках и слишком дружных апло­дисментах, пожалуй, проскальзывала нотка показной экзальтации, но успех был заслуженный.

На Востоке нет секретов. Роберт Петрович уже знал, что парившая в зените Баян Сабиха — воспитанница самого Ататюрка [27] Отец турок. Почетное звание президента Мустафы Кемаля. . Говорили даже — жена.

Летную подготовку она прошла в аэроклубе Осовиахима. Как председатель Центрального совета, Эйде­ман мог испытывать законную гордость. Что там ни го­вори, а общество ковало надежные кадры. Осоавиахимовский аэропорт в Тушино, высшая планерная школа в Коктебеле, сотни новых авиаторов, десятки тысяч па­рашютистов. У Якира в прошлом году выбросили тыся­чу двести десантников, а под Муромом, на последних московских маневрах, почти в два раза больше. И всю­ду тон задают осоавиахимовцы. Куда бы ни приезжал Роберт Петрович, обязательно встретится кто-то из быв ших курсантов. Подумать только — турчанка! Мать не­бось в парандже ходит, а она — пилот.

Первая летчица Турецкой республики.

Мустафа Кемаль, встречаясь с гостем глазами, раст­роганно улыбался и широким жестом указывал на сто­лик, уставленный прохладительными напитками, под­соленными фисташками и сладостями столь изощрен­ного совершенства, что не вообразить и не переска­зать. Одной халвы и лукуму чуть ли не сто раз­новидностей. И все маслянисто лоснится, дразня мин­далем, фисташковой зеленью, ядрами фундука. От каждого усыпанного кунжутным семенем и маком ломтя так и хочется отломить хоть кусочек. Мутно- зеленые, как бериллы, цукаты, жирные дольки невидан­ного ореха кешью, черный финик, нежнейшая мушмала — глаза разбегаются.

Никогда прежде Роберт Петрович не испытывал столько соблазнов. Льющееся с неба тепло, непривыч­ная яркость красок и вкрадчивый, как касание бар­хата, запах экзотических благовоний — все было внове, и дальность расстояний, обернувшись обманчивой уда­ленностью времени, нашептывала сказки Шехерезады.

В Москве выпал и скоро истаял на мокром булыж­нике первый снег, а здесь назойливо припекало не­торопливое турецкое солнце и высокие тополя по-лет­нему сонно отсвечивали пропыленной листвой. Но тем­нело стремительно, и ночи, подсвеченные непривычно накрененной турецкой луной, пронизывали лютой стужей.

Эйдеман уезжал с тяжелым сердцем. Аресты това­рищей, гнетущая обстановка в Военном совете и полная неизвестность впереди. Виталия Примакова он знал осо­бенно близко: вместе брали Льговский железнодорож­ный узел. И Юру Саблина — Якир сказал, что его тоже взяли,— помнил отлично по Сорок первой дивизии. Сом­неваться в них — все равно что сомневаться в себе. В Иеронимусе Уборевиче. В Грише Орджоникидзе!

«К Грише нельзя обратиться?» — спросил Уборевича, когда они поздно вечером шли по улице Горь­кого, бывшей Тверской. «Ему сейчас и самому очень не просто. Все, что мог, он делал, теперь не может».— «А кто может?» — «Никто».

Исчезали друзья, знакомые, люди избегали встреч, стыдились взглянуть друг другу в глаза. Не потому, что были в чем-нибудь виноваты. Угнетало унизи­тельное чувство полнейшего бессилия. Нечто грозное и неведомое, о чем лучше было не думать, заслоняло горизонты, подступало все ближе, подленькой струйкой просачивалось откуда-то изнутри.