Еремей Парнов - Заговор против маршалов

После подписания франко-советского договора Троц­кий окончательно превратился в нежелательного ино­странца. Как только раскрылось его инкогнито — случайно? — власти поспешили с указом о высылке. Остановка была за малым: найти страну, которая согласилась бы предоставить убежище человеку, за ко­торым охотится НКВД. Притом опаснейшему револю­ционеру, повсюду имеющему восторженных почитате­лей. В Европе, пронизанной током противоположно заряженных полюсов, для Троцкого уже не было места. Одни правительства ориентировались на национал-социализм, другие рассчитывали на союзническую под­держку Сталина, третьи не желали для себя лишних осложнений.

Лишь маленькая Норвегия решилась пригреть изг­нанника при условии, что он полностью откажется от любого вида политической деятельности. В тот год был арестован его сын Сергей, не пожелавший по наивности вкусить эмигрантского хлеба. На Лубянке из него пыта­лись выжать клеветнические показания на отца и бра­та. По-видимому, безуспешно, ибо, как стало известно из нелегальных источников, он был этапирован в Ворку­ту, куда стягивали подавляющее большинство троцки­стов. Отрекшихся и нераскаявшихся с роковой отметкой КРТТД — контрреволюционная террористическая троц­кистская деятельность.

— Сталин намеревается вырвать показания против меня у моего собственного сына,— крепясь из последних сил, говорил он близким друзьям, навещавшим его в северном суровом уединении.— ГПУ, не колеблясь, до­ведет Сергея до помешательства, а затем расстреляет.

Наталья, лично от себя, обратилась с воззванием к «Совести мира». Но практически никто не отклик­нулся.

— Ты знаешь,— признавался он в особо тяжелые минуты жене,— я ощущаю себя выжатым до последней капли. Лучше бы мне умереть. Как ты думаешь, может, моя смерть спасет Сергея?

А на другое утро он с тем же непримиримым упор­ством хватался за перо.

«Возмущение, гнев, отвращение? — писал по поводу судебных инсценировок.— Да, и даже временная уста­лость. Все это человеческое, слишком человеческое. Но не поверю, что вы позволили пессимизму взять верх... Это равнозначно тому, чтобы самым пассивным и жалким образом обидеться на историю. Разве так можно? Историю следует воспринимать такой, какова она есть; когда же она позволяет себе подобные невероятные и грязные выходки, от нее надлежит отби­ваться кулаками».

И отбивался, подбадривая усталых, заражая силой духа изверившихся.

Августовский процесс вынудил Троцкого обдуманно нарушить жесткое табу. Прежде чем поступило реше­ние о депортации, он успел созвать журналистов и отправить обращение в Лигу Наций.

«Меня называют агентом Гитлера и микадо, орга­низатором террора и вдохновителем убийц,— бросил он расчетливый вызов Сталину.— Почему же они не требу­ют моей выдачи? Я готов предстать перед любым судом, чтобы разоблачить ложь».

За четыре долгих месяца, пока шли тайные перего­воры с Мексикой и через подставных лиц подыскива­лась подходящая посудина для переброски возмути­теля спокойствия на другой край земли, он не оставил камня на камне от лживых речей прокурора Вышин­ского и покаянных самооговоров бывших товарищей по революционной борьбе. Но мир не пошатнулся. Кто хо­тел знать правду, знал ее и без Троцкого. Остальных вполне устраивал сложившийся порядок вещей.

Гласный суд над Троцким мог, словно карточный домик, разрушить весь механизм политических процес­сов, поломать всю намеченную программу. Поэтому Сталин предпочел просто не расслышать заглушённый расстоянием голос врага. В истерическом реве митин­гующих толп, что с антенн башни Шухова разносила во все концы мощнейшая радиостанция имени Комин­терна, это было не так уж и трудно. И «Совесть мира» откликнулась на призыв.

«Смерть собакам!» — в слитном хоре рабочих и кре­стьян не затерялись голоса инженеров человеческих душ. Совесть народа в лице корифеев соцреализма, как по команде, поддержала совесть Америки и Европы. Мартин Андерсен-Нексе, Теодор Драйзер, Анри Барбюс, Луи Арагон — все дружно пропели осанну Сталину и его опричникам. Даже Ромен Роллан не удержался от унизительных славословий. Творец «Жана-Кристофа» и ценитель индуистской метафизики с ее всеобъем­лющим Брахманом и священным принципом ахинсы не устоял перед оправданием массового убийства. Троцкий уже готов был привлечь «великого гуманиста» к суду. За клевету на конкретных людей, понятно, а не за измену гуманизму, ибо, подобно Сталину, считал гума­низм слабостью, мелкобуржуазным пережитком. Пре­бывая в зените власти, он и сам был готов вымо­стить дорогу в Царство свободы костями безымянных жертв. Коллективизацию поэтому встретил с понимани­ем. Даже качнулся душой в сторону Сталина в его противоборстве с правыми, но все же разобрался, кто на чем стоит, и сделал верные выводы. Жаль, слишком поздно. Безнадежно опоздал, как это уже было с анти­сталинским блоком. Сталин сделал ставку на люмпена, быдло и выиграл. Нетерпеливые мечтатели пошли на удобрение для колхозных полей.

Из эмигрантского далека многое рисовалось в неи­стинном свете. Прослышав о мнимой оппозиции в РККА, Троцкий заподозрил Ворошилова с Буденным и опять громогласно высказался за Кобу, немало смутив самых стойких приверженцев.

— Узурпатор, перерожденец — все так,— убежден­ный в ему одному дарованной истине, он, как и прежде, легко зажигал чужие сердца.— Однако в целом линия правильная — на индустриализацию, социализм. Несмотря на жестокую тиранию, Советский Союз по- прежнему олицетворяет величайший прогресс в челове­ческой истории. Не революция виновата в трагическом перерождении большевизма. Беда в том, что ее так и не удалось распространить за границы России. Перед советским рабочим классом поставлен жестокий выбор между Сталиным и Гитлером. Сталин лучше, чем Гит­лер. Чуть раньше, чуть позже его чудовищный режим падет, и рабочий класс распрямит согбенный хребет. До­статочно хотя бы проблеска надежды на победу социа­лизма в Европе, чтобы все снова пришло в движение. Нельзя отчаиваться. Три революции научили нас выдер­жке и долготерпению...

Долго скучать не пришлось. Коба преподнес презент аккурат к девятнадцатой годовщине революции, к седь­мому ноября.

Неизвестные лица ночью проникли в помещение на улице Клиши, где хранились документы Амстердам­ского института социальной истории, и похитили не­сколько десятков пакетов. Борис Николаевский, прибыв на место, скоро установил, что пропало 85 килограм­мов бумаг из архива Троцкого. Все остальное, вклю­чая письма Маркса и несгораемый шкаф с деньгами, осталось в первозданном виде.

Лева прислал из Парижа тревожное письмо. Дел было выше головы, и он совершенно выбился из сна. Развивалась злокачественная бессонница. Притом за ним определенно следили. Какая-то женщина постоян­но оказывалась рядом, пыталась навязать знакомство, приглашала на загородные прогулки.