Еремей Парнов - Заговор против маршалов

С докладом по вопросу о Бухарине и Рыкове высту­пил Ежов, повторив, в сущности, высказанные в декаб­ре обвинения.

— В двадцать девятом году вы обманули партию! — едва возвышаясь над краем трибуны, он увлеченно рубил рукой.— Не выдали своей подпольной органи­зации, сохранили ее и продолжали вести борьбу с партией до последнего времени. Вы поставили цель захватить власть насильственным путем, вступив фак­тически в блок с троцкистами, антисоветскими партия­ми и меньшевиками.

Всякий раз, когда Ежов зачитывал выдержки из признательных показаний, по залу пробегал возмущен­ный ропот. Затем на трибуну взошел почти такой же маленький и подвижный нарком внешней торговли Микоян. По обличительной резкости его политические обвинения и оценки ничуть не уступали ежовским. Обстановка накалилась до крайности.

Обвинения в терроризме, политической связи с троц­кистами, в двурушничестве и тайной борьбе против партии Бухарин и Рыков отвергли почти в одинаковых выражениях.

— Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на тер­рор, ни об установках на вредительство,— перечисляя смертные , как показали процессы, грехи, Николай Иванович оборачивался к Сталину.— А тем более что я мог быть причастным как-нибудь к этому делу. Я протестую против этого самым решительным образом. Тут может быть миллион разносторонних показаний, и все-таки я не могу этого признать. Этого не было!

— Все врут, он один говорит правду,— грубо обор­вал Сталин.

Любую попытку оспорить «клеветнические», как называли Бухарин и Рыков, показания арестованных — Ежов именовал их «добровольными» — он пресекал либо уничижительным замечанием, либо окриком. От проявленной в декабре показной объективности не оста­лось и следа. Пленум чутко реагировал на столь недву­смысленные сигналы. Чуть ли не каждый стремился выказать праведное негодование. Сжатые кулаки, искаженные лица, оскорбительные выкрики. Казалось, всех захлестнула спазма ненависти. Даже те, кто обычно симпатизировали Бухарчику, ощутили вдруг неприяз­ненное чувство. Действовал мудрый биологический ин­стинкт, унаследованный от дальних предков, которым удалось выжить среди чудовищ. Но чудовища всякий раз пробуждаются, когда темное помрачение затмевает рассудок, замещая людей, потерявших человеческий облик.

— Товарищи, я хочу сперва сказать несколько слов относительно речи, которую здесь произнес товарищ Микоян.— Бухарин уже не знал, от кого отбиваться. Оскорбительные нападки росли, как груда камней.— Товарищ Микоян, так сказать,— его голос дрожал, но он не слышал себя,— изобразил здесь мои письма членам Политбюро ЦК ВКП(б) — первое и второе, как письма, которые содержат в себе аналогичные троцкистским методы запугивания Центрального Комитета.

— А почему писал, что, пока не снимут с тебя обви­нения, ты не кончишь голодовку? — поплавком выско­чила голова Хлоплянкина.

— Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело говорить; я отвечу на любой вопрос, который вы мне зададите, но не перебивайте меня сейчас,— после недельного поста он едва стоял на ногах.— В пись­мах я изображал свое личное психологическое со­стояние.

— Зачем писал, что, пока не снимут обвинения? — хлестнул по нервам новый выкрик.

— Товарищи, я очень прошу вас не перебивать...

— Нет, ты ответь!

— Я не говорил этого по отношению к ЦК. Я говорил здесь не по отношению к ЦК,— вцепившись в лакиро­ванный бортик трибуны, Николай Иванович закрыл глаза. Он чувствовал, что зациклился, но уже не мог вырваться из круговерти жалкого лепета.— Потому что ЦК как ЦК меня в этих вещах официально еще не обвинил. Я был обвинен различными органами печати, но Центральным Комитетом в таких вещах нигде обвинен не был. Я изображал свое состояние, которое нужно просто по-человечески понять. Если, конечно, я не человек, то тогда нечего понимать. Но я считаю, что я — человек,— напрягшись до боли в ушах, он овладел течением мысли и, значит, действительно сумел остаться человеком.— И я считаю, что я имею право на то, чтобы мое психологическое состояние в чрезвычайно трудный, тяжелый для меня жизненный момент...

— Ну еще бы!

— В чрезвычайно, исключительно трудное вре­мя — я о нем и писал. И поэтому здесь не было ни­какого элемента ни запугивания, ни ультиматума.

— А голодовка? — подавшись к микрофону, под­хлестнул Сталин.

— А голодовка,— вздрогнув, повторил Николай Иванович.— Я и сейчас ее не отменил, я вам сказал, написал,— быстро поправился он.— Почему я в отчая­нии за нее схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями, какие на меня вешают, жить для меня невозможно. Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де само­убился, чтобы навредить партии; а если я умру как от болезни, то что вы от этого теряете?

Кто-то неуверенно засмеялся, и его поддержали, и по рядам, то спадая, то наливаясь крутым прибоем, про­несся хохот.

Потрясенный Бухарин, шевеля беззвучно губами, пытался понять, что происходит, и ничего не понимал.

— Шантаж,— повернувшись к Ворошилову, бросил Сталин.

Замечание о самоубийстве он воспринял как вызы­вающий намек. Это было неприятно вдвойне, потому что на декабрьском Пленуме Серго явно пытался выго­родить Бухарчика.

Угаданное каким-то шестым чувством или по губам прочтенное слово пошло гулять.

— Шантаж!.. Шантаж,— шипело то здесь, то там.

— Подлость! — отреагировал Ворошилов на табач­ное дыхание Сталина.— Типун тебе на язык,— он погрозил Бухарину пальцем.— Подло. Ты подумай, что ты говоришь.

— Но поймите, что мне тяжело жить.

— А нам легко? — упираясь руками в край стола, вождь медленно возвысился над президиумом.

— Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а ум­ру!» — Ворошилов негодующе дернул плечами.

— Вам легко говорить насчет меня,— Бухарин еще надеялся пробиться сквозь ледяную броню отчуждения. Никогда в жизни он не был более искренним, чем теперь.— Что же вы теряете? Ведь если я вредитель, су­кин сын и так далее, чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Бели это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я, безусловно, все, что вы скажете, приму к исполнению.

В первых рядах уже откровенно потешались.

— Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет,— Бухарин всматривался в лица старых то­варищей, но они расплывались — чужие, неузнаваемые. Его заставили сбиться на обсуждение голодовки, но он помнил, с чего начал и чем собирался закончить речь.— Мне хочется, говорит Микоян, опорочить органы Наркомвнудела целиком. Абсолютно нет. Я абсолютно не со­бирался это делать. Место, о котором говорит товарищ Микоян, касается некоторых вопросов, которые задают­ся следователями. Что же я говорю о них? Я говорю: такого рода вопросы вполне допустимы и необходимы, но в теперешней конкретной ,— движение руки усилило смысловой нажим,— обстановке они приводят к тому-то и к тому-то... Относительно политической установки... Товарищ Микоян говорит, что я хотел дискредитировать Центральный Комитет. Я говорил не насчет Централь­ного Комитета. Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах и в передо­вицах «Большевика», о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно ес­тественно, что эта определенная струя, как ди­рективная, просасывается повсюду. Неужели это труд­но понять? Это же просто случайные фельетон­чики.