Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2

Но Максим словно обезумел: он уже не понимал Настиных слов, ни ее сердитого тона, ни того, каким недобрым огоньком заискрились у нее глаза. Он видел лишь, как лицо казачки еще гуще заполыхало вишневым румянцем, а из-под платка на белую круглую шею выбился курчавый завиток.

— Ягодка моя, лебедушка, — продолжал он жарким полушепотом, подступая ближе, а правой рукой пытаясь обнять ее за талию.

— Отстань! — толкнув его в грудь, воскликнула Настя. — Ты еще и лапать вздумал! — Она быстро, по-мужски размахнулась, ахнула его кулаком по левой скуле.

Может быть, Максим и устоял бы на ногах, но, попятившись от толчка и гневного окрика Насти, он споткнулся о корневище лиственницы и плюхнулся спиной в колючий кустарник.

В довершение беды он, падая, задел рукой строчье гнездо. Потревоженные строки [5] Строки — дикие пчелы. взмыли кверху и кучей накинулись на поверженного кавалера. Он вскочил и кинулся наубег. Опомнился Максим уже у речки, оглянувшись, перевел дух. Погони не было. Вспухшее лицо его горело от укусов, он ополоснул его холодной водой, посмотрелся в речку. На гладкой поверхности ее, как в зеркале, отразилась опухшая, в кровоподтеках рожа, вместо глаз — узенькие щелочки, а под левым глазом багровел, отливая синевой, фонарь величиной с блюдце.

— Штоб тебя громом убило, змея подколодная, — ругался Максим, обирая с перепачканной голубицей рубахи прильнувшие к ней раздавленные ягоды, и, выпрямившись, погрозил в сторону Насти кулаком.

На балаган к Ермохе Максим не зашел, обойдя его далеко кругом, добрался до коня, вскочил на него и уехал.

Когда бабы, набрав голубицы, вернулись на стан, Ермоха уже приготовил им обед, наварил чаю. За обедом спросил Настю:

— Чего же это Максим-то так скоро уехал?

— Не знаю, — сдерживая улыбку, ответила Настя. Бабы переглянулись, засмеялись; они видели, как Максим стреканул от Насти, и догадывались, за что ему попало от их хозяйки.

— Зря, — продолжал Ермоха, — надо бы пригласить человека, угостить чем бог послал…

— А я и так угостила его, — уже не сдерживая смеха, Настя подмигнула сидевшей напротив Акулине, — а больше он чего-то не схотел.

В мае 1916 года русские войска, которыми командовал генерал Брусилов, перешли в наступление на всем протяжении Юго-Западного фронта — от Черновиц на румынской границе до Чарторийска и Островца на реке Стыри.

Разгромив железобетонные укрепления, которыми так хвастались немцы, считая их неприступными, русские штурмом взяли Луцк и погнали врага дальше на запад в сторону Карпат, а северное крыло фронта (3-я армия), форсировав во многих местах реку Стоход, устремилось в направлении Владимира-Волынского.

В первые же дни наступления русские захватили у врага огромные трофеи: военные склады, множество орудий, пулеметов, винтовок, снарядов, патронов и более 70 тысяч пленных.

Победа была бы полной, если бы Брусилова поддержали и другие командующие русскими фронтами: бездарный, не любимый солдатами генерал Эверт, который командовал Западным фронтом, и такой же никудышный вояка Куропаткин, командовавший Северным фронтом. Оба эти генерала с места не двинулись, чтобы помочь своему соседу добивать врага, и Брусилову волей-неволей пришлось остановить так успешно развиваемое наступление и закрепиться на достигнутых им новых позициях.

Во время наступления на стыке двух русских армий, 8-й и 3-й, образовался разрыв, куда был брошен кавалерийский корпус генерала Гиллепшмидта, в составе которого находилась и 1-я Забайкальская казачья дивизия.

После того как форсировали многорукавный, мутный Стоход с его многочисленными протоками и топкими болотистыми берегами, дивизия получила приказ: спешиться и занять позицию, окопавшись вдоль левого берега реки.

— Это оно что же такое? — ворчали казаки, дивясь новому приказу. — Только разошлись немца бить — и на тебе, стоп машина.

— А вить как погнали-то его…

— Диковина, братцы, вроде жалко стало немца генералам нашим, не дают добить его до конца, и баста…

— Измена, не иначе…

— Мне писарь наш Игуменов рассказывал, в штабе дивизии был он намедни, там и слышал, — такое творится вокруг, что уши вянут. Мы здесь наступаем, гоним немца напропалую, а другие наши генералы стоят и ухом не ведут.

— Вот оно што-о-о…

— Энтот, какой был у нас наказным атаманом, Выверт, што ли…

— Эверт…

— Во-во, он самый, Эверц! Так вить он же, вражина, истованный немец, какой же ему антирес своих бить!

— Оно конешно, свой своему поневоле друг.

— То-то и оно. Через это самое Брусилов наш видит такое дело и приказал: хватит, говорит, ребята, одним нам зарываться далеко не к чему. А то может получиться по-волчьи: те будто убегают от собак, а сами заманивают их подальше от села, в засаду, а потом как накинутся на них с трех сторон — каюк собачкам, поминай их как звали.

— Брусилов — генерал башкa-a-a..

— Побольше бы таких.

— Этот не какой-нибудь немчуга Виверт или Куропаткин задрипанный. Этого Куропаткина ишо в японскую войну надо бы поганой метлой из генералов-то, а ему опять армию всучили…

— Эхма-а, руки падают от таких порядков. Кабы все-то навалились на немчуру дружнее, вот бы и войне конец.

Казаки, имея лошадей в тылу, примкнули к винтовкам выданные им штыки, залегли в землянках и окопах, огородившись тремя рядами колючей проволоки, заменили собою пехоту.

Вскоре началось ненастье. Казаки в промокших, замызганных грязью шинелях коченели, отбывая очередное дежурство в траншеях, проклиная все на свете: и осточертевшую им войну, и затеявших ее правителей, и этот нудный, надоедливый дождь. А он, по-осеннему затяжной, мелкий, как просеянный сквозь сито, сыпал и сыпал, и казалось, не будет ему ни конца, ни краю.

Натянув на фуражку башлык, Егор, как всегда, добросовестно выполнял обязанности дозорного и не отрываясь внимательно смотрел в узкое отверстие бойницы. Но там сквозь кисейную сетку дождя он видел все ту же знакомую до мелочей картину: тройную изгородь из колючей проволоки впереди окопов, далее болотистую равнину, редкие чахлые деревца с обломанными шрапнелью ветками. А еще дальше, в полуверсте расстояния, угадывались вражеские окопы с чуть приметными черточками проволочных заграждений, за ними из немецких окопов кое-где вздымались и таяли синие дымки костров. Такие же костры ухитрялись разводить и казаки. К одному из них после смены подсел Егор, увидев, что Волгин кипятит на нем чай. Казаки жались к огню, грелись горячим чаем, от их грязных, мокрых шинелей валил пар.

— Сдурел дождь-то, — посетовал один, — вторую неделю шпарит без роздыху. Эдак-то будет дальше, так мы заживо сгнием.

— Сгнием, — вздохнув, согласился второй, — и вша заест до смерти, развелось ее тьма-тьмущая, ить это беда — в этакой грязе и в одеже день и ночь…