Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2

Вот и сегодня, уже перед тем как расходиться, кто-то из казаков не утерпел, спросил Банщикова:

— Савелий Иванович, вот бы тебе в большевики поступить!

Грянул хохот, а Банщиков, не поняв насмешки, с самым серьезным видом посмотрел на говорившего, перевел взгляд на Киргизова:

— А что? Хоть грамоты нет, а смог бы соответствовать, только что не возьмут меня в большаки…

— Савелий Иванович! Чтоб тебя да не приняли. Не может быть этого!

— Чудак человек! Не видишь, ростом-то я какой? ну?

И, обводя взглядом хохочущих казаков, повысил голос:

— Чего заржали, жеребцы! Растак вашу мать! Не понимаете ни хрена, а туда же. Они потому и называются большаки, что туда больших людей подбирают, навроде того как в гвардию, в атамановский полк. Вон Балябин-то какой верзила! А Богомягков? Да вот и его благородие взять, Киргизова, что — не правда?

— Верно, Савелий Иванович, верно!

— Ха-ха-ха-ха…

— В самую точку угадал!

— То-то же, а еще смеются, дураки! Да кабы у меня росту хватило, я бы уже давно в большаках ходил!

— Ха-ха-ха-ха…

— Савелий Иванович, расскажи-ка, как женился-то…

Улыбаясь в черные усы, Киргизов уже вышел на улицу, слыша, как в хате все еще хохотали казаки.

Сегодня Киргизов был помощником дежурного по полку, и вот теперь шел он, чтобы проверить посты патрулей, дневальных у коновязей и многое другое, о чем он по долгу службы обязан доложить дежурному есаулу Шемелину. А главное, надо ему побывать еще и в четвертой сотне и там поговорить с казаками о предстоящем митинге.

На митинг, устроенный полковым комитетом по случаю прибытия делегатов, казаки пришли все поголовно, из офицеров — лишь прапорщики: Балябин, Богомягков, Киргизов и командир пятой сотни есаул Метелица.

За боевые заслуги Метелица первым из всех офицеров полка был награжден георгиевским крестом 3-й степени, а накануне октябрьских событий произведен в войсковые старшины. Приказ о повышении в чине Метелица не зачитал, как полагалось, перед строем сотни и по-прежнему ходил в есаульских погонах.

Митинг устроили на небольшой круглой поляне посреди села. Поляна эта полукругом врезалась в село, с одной стороны ее пересекала замерзшая речка, а от села, с трех сторон, обступали вишневые сады, сквозь оголенные ветки которых виднелись укрытые снегом огороды и соломенные крыши хат.

День с самого утра был хмурый, пасмурный. Небо заволокло серо-свинцовыми тучами, ветерок раскачивал вишни, но на поляне, защищенной садами, было тихо, редкие пушистые снежинки кружились в воздухе. Время подходило к полудню, а солнце еще ни разу не показалось из-за туч.

По сигналу полкового трубача сотни пришли на митинг строем и по команде прапорщика Балябина «вольно» рассыпались по поляне. Густая серошинельная масса казаков сомкнулась вокруг зеленой тачанки, которую прикатила с собой вторая сотня, на ней и устроили трибуну. Когда к этой трибуне прикрепили алое полковое знамя, на нее поднялись делегаты съезда: Егор, Федот Погодаев, Варламов и члены полкового комитета. Балябин открыл митинг, предоставив первое слово Федоту Погодаеву.

Многое запомнил Федот из того, что говорили ему в полковом комитете, и даже записал свою речь на бумажке, подкинув туда и новых словечек, таких, как «социализм», «расслоение казачества», «инициатива» и пр… Но, понадеявшись на память, Федот упустил из виду то, что выступать на больших собраниях ему еще не приходилось ни разу в жизни. И вот теперь, под множеством устремленных на него глаз, Федот оробел.

— Товарищи! — начал он, почувствовав, как в груди у него усиленно заколотилось сердце. — Казачий съезд собрался… это самое… по инициативе донского атамана этого… как его… Каледина. Ну конешно, промежду казачества сразу же началось… это самое… — тут он думал сказать «расслоение» и, забыв, замолчал, силясь припомнить проклятое слово. На митинге стало тихо, как в пустом амбаре, и это еще более смутило незадачливого оратора. В полной растерянности сунул Федот руку в карман, но спасительной бумажки там не оказалось, забыл, что сам же положил ее за обшлаг шинели. Выручил его Богомягков, шепнув на ухо:

— Проще, Погодаев, люди-то свои, расскажи им…

— А казаки, они, конешно, были против этой всякой контры, — заговорил наконец Федот и, подбадриваемый Богомягковым, рассказал про «левую группу», про раскол на съезде и с грехом пополам довел свою речь до конца. Сразу же за Погодаевым выступил Богомягков.

Был он лучшим оратором в полку, потому-то и притихли казаки, замерли, как в строю по команде «смирно».

— Товарищи! — начал Богомягков не очень громко, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону. — Вспомните, как совсем недавно на таком же полковом митинге мы с вами приветствовали зарождение в Петрограде новой, советской власти. Мы радовались тому, что наконец-то сбылись вековые чаяния передовых людей нашего общества, свершилась революция, рухнул буржуазно-помещичий строй и власть перешла в руки рабочих и крестьян. Новая, народная власть сразу же встала на защиту интересов людей труда, ее самые первые шаги, первые декреты, подписанные товарищем Лениным, были о мире, о передаче помещичьих земель крестьянам, а заводов рабочим, то есть о том, чего и ждали все честные труженики, чего ждали солдаты и мы с вами, казаки. И вот в этот момент нас хотят послать на Дон к генералу Каледину, а для чего? Да для того, чтобы создать там мощную, чисто казачью армию из всех казачьих войск и нашими руками задушить молодую Советскую республику, утопить в крови революцию!

Чем дальше, тем громче и горячее говорил Богомягков. Красивое, чернобровое лицо его раскраснелось, карие глаза пылали от возбуждения. Он сорвал папаху с головы и, размахивая ею, кидал в притихшую массу казаков веские, хлесткие, как удары бича, слова. И когда заявил он, что ехать казакам надо не на Дон, чтобы воевать против рабочих, а к себе в Забайкалье и там установить советскую власть, митинг всколыхнулся радостным гулом, громовое троекратное «ура» эхом отозвалось за селом, в дубовой роще.

Речь Богомягкова так взволновала казаков, что после окончания митинга им не хотелось уходить. Казаки повеселели: вмиг забылись недавние бои, походы и все тяготы войны; отовсюду доносились шутки, смех, бурлил не переставая веселый говор, на языке у всех одно и то же:

— Домой, братцы, домо-ой!

— Навоевались, хватит!

— Покормили вшей!

— Хвати-ит!

— Домо-ой!

— Советскую власть устанавливать будем!

Никто и не заметил, как в четвертой сотне появилась гармошка. Развернув мехи, урядник Верхотуров присел на дышло тачанки, и шум многоголосой толпы перекрыла разухабистая трель двухрядки, казаки вмиг расступились, и около тачанки, на утоптанной снежной поляне, образовался широкий круг. Первым вышел на него Афанасий Суетин.