Георгий Соловьев - Отец

Все бежало навстречу, появлялось неожиданно из пелены дождя в разорванных клочьях паровозного дыма и, несмотря на однообразие красок, постоянно казалось новым. Правильно отец говорил, что в жизни человека каждая минута — новая и неповторимая, что человек всю жизнь идет навстречу своей судьбе. Жизнь — это непрерывная разведка своего завтра.

Вспомнилась Женя, их так странно родившиеся взаимные чувства. Теперь он видел, что ничего серьезного не произошло, ничего и не могло произойти, потому что их судьбы никак не могли сойтись. И все-таки, перебирая в памяти встречи и разговоры с Женей, Дмитрий испытывал светлую радость.

«И вот я уже возвращаюсь из отпуска, а поезд снова мчит меня судьбе навстречу. Но ведь я еду назад, к Зине. Ждет ли меня в самом деле что-то новое?» — спрашивал себя Дмитрий и улыбался тому, что пока все оставалось прежним: и эта дождливая погода, и мягкий вагон московского скорого, в котором уже не раз ездили, и то, что он опять становился капитаном первого ранга, к которому и проводница, и подполковник относились почтительно.

Пассажиры просыпались. У дверей уборных установились очереди, двери купе пооткрывались, и проводницы, теперь уже обе в белых курточках, едва поспевали с чаем. Подполковник, чисто выбритый, в полной форме, хозяйничал в купе, выставляя на верхнюю полку чемоданы и перепаковывая узлы. Его жена и дети неторопливо чаевничали.

— В молодости у меня было не так, — заговорил он с Дмитрием, снова выйдя в коридор покурить. — Когда у нас с женой только один ребенок был, так я, как увижу, что барахлом обрастаем, — ложную тревогу устраиваю: ну, — командую жене, — новое назначение с переездом получаю, и срочное. Гони все лишнее в комиссионку… А теперь… Их вон, троих-то, в комиссионку не сдашь.

Подполковник продолжал жаловаться на свои житейские неустройства, но уже с добродушной насмешкой. В кителе с начищенными пуговицами, с орденскими планками на груди (среди которых была ленточка Александра Невского), подтянутый, он выглядел так, словно был на службе. Теперь по всему было видно, что он человек энергичный и служака деятельный.

Когда настало время обеда, подполковник сказал, что ему надо заправиться по-настоящему, по-мужскому, и пригласил Дмитрия в вагон-ресторан. За столом, просматривая меню, он рассердился, что нет щей и приходится брать куриную лапшу, а к котлетам потребовал взамен пюре гречневой каши. Насыщался он, действительно, основательно и молчаливо, как много и трудно поработавший мужчина.

Снова разговорчивым подполковник стал лишь после стакана компота, уже ожидая официанта со счетом.

В окно были видны настоящие озера, по которым гуляли «беляки», деревья торчали из воды, словно в половодье какой-то большой реки.

Подполковник подождал, пока расплатится Дмитрий, и пошел к выходу. В тамбуре своего вагона он остановился, чтобы закурить.

— И сотни лет назад такие же потопы тут бывали… Д-да, дожди-потопы те же, а жизнь в Прибалтике — новая. Я, знаете ли, участвовал в штурме Кенигсберга, — подполковник дотронулся до ленточки с зелено-черными полосками, — а до Берлина не дошел — в госпиталь попал. Это уж после того, как Пиллау взяли. Мы дрались в Восточной Пруссии и говорили, что бьем фашистского зверя в его логове. А вот сейчас там стала наша земля… И ведь мы не завоеватели. Недавно, перед отъездом, я слушал лекцию ученого-слависта. Восточная Пруссия — это исконная земля славян. Жили там почти тысячу лет назад литовцы, полабские славяне и очень близкие к славянам пруссы. От пруссов только название земли осталось. Рыцари Тевтонского ордена, в латах, этакие по тому времени бронетанковые войска, немецкие феодалы-агрессоры истребили почти полностью славянские народы, захватили их земли и веками хозяйствовали на них.

Когда мы уже Кенигсберг взяли, видел я беженцев-немцев, которые по шоссе от Вислы к брошенным и разрушенным жилищам тянулись. Старики, старухи, малые дети. Глядели мы на них и думали: «Эк их Гитлер оболванил, в какие страдания ввергнул!» У вас на море война изящная: угробил, пустил на дно — и на поверхности никаких следов, глаза ничего не мозолит. А мы шли вперед по развалинам. Сердце, бывало, болит, что человеческий труд уничтожаешь, а надо. Так вот, нет теперь Кенигсберга, есть Калининград, хороший советский город; стоит он на ставшей мне дорогой земле. Думал, как придет пора службу кончать, в Калининграде поселюсь. Ан нет, приходится всем семейством перебазироваться. В общем, служба продолжается.

…В Правдаграде Дмитрий помог выгрузиться семье подполковника. Под огромной крышей, распростертой над платформами, люто сквозило. Девочки, выйдя из вагона, сразу же озябли и, прижавшись друг к дружке, уселись на чемодан; парень же храбро стоял на ветру с рюкзаком за плечами и двумя свертками в руках; он, как и его мать, заслонив собой от ветра девочек, привычно терпеливо ждал, пока отец договаривался с носильщиком.

Дмитрий потормошил съежившихся девчушек и пожал локоть мальчику… «И мой Сашка был бы теперь такой же орел», — вдруг подумал он.

Когда Дмитрий уже со своими чемоданами вышел из вагона, семьи на платформе не было.

До поезда на Славянский Порт оставалось больше двух часов. Дмитрий вышел на привокзальную площадь, нанял такси и велел шоферу ехать к автобусной станции на площадь Победы.

Все так же шквалила дождем и ветром погода. Автомобиль от вокзала быстро пошел той частью города, которая в конце войны была разрушена начисто. По обе стороны расчищенной дороги из осыпей грязно-бордового кирпича торчали остатки стен и зияющих брешами коробок зданий; на исковерканных брандмауэрах и фронтонах кое-где остались щербатые от осколков щипцы и эркеры, и это свидетельствовало о том, что здесь в архитектуре главенствовал мистический стиль поздней готики. Невдалеке от моста через речушку и справа от дороги высились руины средневековой цитадели. Дмитрию всегда казалось, что от развалин крепости и от всего окружающего их каменного праха веет духом пруссачества и что этот дух не выветрить и не вымыть никаким дождям и шквалам.

Слева на расчищенной площадке стоял экскаватор и тускло блестевшими сквозь сетку дождя зубьями ковша грыз кирпичный завал. Ближе к площади Победы стали встречаться восстановленные и заново выстроенные дома. «А это уже наш, советский город. Так и будет стерт с лица земли след фашизма».

В Славянском Порту валил густой и липкий снег. От остановки автобуса Дмитрию Александровичу надо было пройти всего полквартала, и за этот короткий путь его шинель и чемоданы стали белыми. У подъезда своего дома он попробовал было отряхнуться, но снег оледенелыми катышками сплошь намерз на сукно. Дмитрий принялся обшаркивать себя по плечам и груди тоже оледеневшей шапкой, но и это не помогло. Он поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыла Зинаида Федоровна.