Георгий Соловьев - Отец

Сергей остановил Марину за руку.

— Гляди-ка! Войска Суворова штурмуют измаильскую крепость. Ну и кино!

Алешка ловко ткнул Вовку в грудь щепочной шпагой.

— Убит! — торжествуя, завопил он, покрывая общий гвалт.

— Не убит! — кричал распаленный Вовка. — Смертельно ранен!.. Бьемся, братцы, насмерть.

«Смертельно раненный» Вовка ринулся на Алешку, но тот толчком щита поверг противника наземь и, приставив свою шпагу к его сердцу, жестом великого полководца указал путь своей дружине внутрь красно-кирпичной цитадели. Мальчишечья рать, сминая защитников крепости, ворвалась в баню.

— Ну, орлы! Такое побоище, а драки нет. — Сергей увлек Марину на другую сторону шоссе. Они обошли свой дом.

По ветвям вяза, росшего у крыльца Марины, как крохотные коричневые букашки, высыпал густой цвет.

— Видишь: первый весенний привет нам, — сказал Соколов.

Но Марина увидела не только это. На обоих крылечках сидели празднично одетые женщины и грызли семечки. Все они, как одна, уставились на Сергея и Марину, особенно сверлила их глазами Демьянчиха.

— Как сквозь рентген сейчас пройду, — шепнула Марина Сергею и громко воскликнула: — Наш отец сажал вяз. Первый распустился. — Она, оставив Соколова, бойко прошла к своему крыльцу и, взбегая по ступенькам, бросила: — С праздником, бабоньки.

Дверь в квартиру оказалась приоткрытой. «Алешка с Танечкой шастают, — машинально посердилась Марина. — Скоро мухи начнут летать. Надо опять приучать детей к порядку». В прихожей она наконец-то скинула туфли и, давая отдых ногам, постояла в одних чулках на прохладном полу.

Из большой комнаты слышался шумный разговор.

— Ты, отец, солнцем стремишься быть, а вся семья, дети, внуки, чтобы, как планеты, вокруг тебя обращались, — говорила Варвара Константиновна.

— А как же иначе? Только не вокруг меня, а чтобы каждый к семье тяготение имел, к родительскому дому, как к опоре в жизни, — ответил жене Александр Николаевич.

— Правильно, отец, спорить не могу. Для того мы с тобой жили, живем и жить будем. Да старое понятие надо нам с тобой раскритиковать. Это верно: родни больше — жить легче, а под одной крышей и совсем благополучно. А прежде-то жизнь как безжалостно растрепывала семьи, этого боялись люди. И нынче жизнь из-под стрехи вытаскивает птенцов. Да, теперь крепость семьи не в том, чтобы под одной крышей, в одном гнезде жить.

— Зачем под одной крышей… Вот интернаты замышляются для воспитания детей. Для нас, престарелых, специальные дома понастроят. А знаешь, что мне Тольян недавно сказал? Он говорит, что коммунизм начнется тогда, когда люди от личного барахла освободятся. Это значит, что человеку станут не нужны эти вот занавесочки, красивые чашечки, мебель — словом, барахло, которое человек всю жизнь наживает и наживает. Вот и представь себе: мы, значит, с тобой в старческом санатории до конца дней освобождены от труда; внуки наши — в интернате. И нет у меня заботы, чтобы каблук кому набить или скалочку вам для кухни выстругать, а ты вот внучатам чулки не штопаешь, насчет обеда не соображаешь. Вот и скажи мне, как ты будешь себя чувствовать, когда около тебя внучата не растут? Когда от тебя должность бабушки отойдет?

— Жизнь не в жизнь будет, — Варвара Константиновна рассмеялась. — Да ведь не скоро дедушкам и бабушкам отставка от семейных дел будет; уж не при нас, конечно. И не нам гадать с тобой, какие новые интересы тогда будут у стариков… Если наша жизнь непрерывно красивеет, она и должна будет красиветь и для малых, и для старых.

— А пока что, мать, для меня красота в семье значит, чтобы одним делом были захвачены, чтобы своим трудом вся семья на виду у людей была, а стало быть, и во всем государстве красовалась.

— Эх, отец, стариковское славолюбие в тебе все сильней да сильней заговаривает. А не хочешь ли ты из детей да внуков вроде памятника себе соорудить? Анатолий должен, по-твоему, инженером стать и на наш завод пойти. Артем тоже чтобы опять на заводе работал, чтобы фамилия Поройковых на заводе вечно жила. А ведь дети, они уже своей жизнью живут, они ведь умней нас в эти годы-то, и дороги перед ними шире.

Марина вдруг испугалась, что старики сейчас заговорят и о ней, о чем-то таком, что ей очень неприятно будет услышать. Собравшись с духом, она вошла в комнату. Александр Николаевич сидел у распахнутого окна, а Варвара Константиновна кроила на столе рубашку Алешке, и спор их был полушутливый.

— Одна? — спросил Александр Николаевич Марину. — А те молодицы где?

— На Волгу укатили.

— А ты чего отстала?

— Да ведь они как птицы вольные… — Марина достала из комода чистую тряпицу и завернула в нее свои новые туфли. — С Соколовым говорила я сейчас, к себе все зовет работать. Так я уж свое согласие дала, — как бы между прочим сказала она.

— Сманил он-таки тебя! — озадаченно сказал Александр Николаевич.

Пережив первый страх после встречи в сберкассе, Зинаида Федоровна постепенно приходила в состояние отупелого успокоения. Она предчувствовала, что «та» к ней лично не придет и никаких обвинений не предъявит, что Дмитрий Александрович узнает все сам и отвечать ей придется только перед ним.

Зинаида Федоровна поняла всю полноту преступления, совершенного ею, и, как только она это поняла, увидела, что от Дмитрия Александровича никакого прощения ей не будет, и покорилась своей судьбе. Тем более что во Владивосток надо было ехать действительно: 3 мая пришла телеграмма, в которой мама сообщала о несчастье: папу разбил паралич.

Дмитрий Александрович пришел домой в час, когда Лидочка была еще в школе. Он открыл дверь своим ключом, скинул плащ в прихожей и вошел в столовую. Зинаида Федоровна встретила его стоя. В ее лице и взгляде он угадал не мольбу о прощении, а полное признание своей вины. «Она уже догадалась, что я все знаю», — подумал он, не чувствуя к ней ни жалости, ни зла, он просто очень устал душой.

— Мне нужно уехать: папа серьезно болен, — сказала Зинаида Федоровна, указывая на телеграмму, словно специально приготовленную для этого разговора. — И что нам вообще делать?

— Ты и уедешь, — с твердым спокойствием согласился он, садясь к столу и беря телеграмму. — Нам с тобой говорить много ни о чем и не следует. — Дмитрий Александрович в свою очередь показал ей страшную открытку.

Зинаида Федоровна тоже спокойно села к столу, готовясь выслушать его.

— Я уже видел сына… — Он и не взглянул на нее. — Ты… Вы немедленно собирайте в дорогу дочь. Но не более двух чемоданов. Сегодня вечером мы с ней уезжаем. О своем же отъезде объявляйте дочери вы, основываясь на этой телеграмме. Объясните, что к больному дедушке взять ее с собой не можете. Вы уезжаете вслед за нами: я ведь очень скоро вернусь. У вас на счету есть деньги, возьмите их все себе. Не забудьте расплатиться с домашними учителями. И… никогда вы сюда уже не возвращайтесь!