Георгий Соловьев - Отец

— Красиво будет, — одобрила Варвара Константиновна. — И выкройки купила хорошие. Гляди-ка, — она показала Александру Николаевичу пухлые конверты с наклеенными рисунками нарядных девочек. — Видишь, старый, не хуже родной матери внучку одевать будем… — сказала она и вдруг умолкла, кулем опускаясь на стул: в двери стояла Лида. «Что же это я наделала, брякнула этакое, про родную мать худое слово у меня вылетело», — сказала старушка глазами мужу и Марине.

Лида молча прошла в свой уголок за комодом к игрушкам.

— Гляди-ка, внучка, какой подарок тебе! — воскликнул Александр Николаевич и, взяв штапель, шагнул было к ней.

Марина молча удержала его за руку. Прикусив губу, она лихорадочно думала о том же, конечно, о чем думали дед и бабушка: как поправить беду?

Эту немую сцену прервал крик Демьянчихи, донесшийся из прихожей.

— Чертенок сопливый! — Она ворвалась в комнату, волоча Алешку, который вцепился обеими руками в ее руку, державшую его за ухо.

Марина встала навстречу Демьянчихе и потребовала:

— Расскажи толком, — она крепко взяла Демьянчиху за руку.

— Пусть сам докладывает, — ответила Демьянчиха, отпуская Алешку.

— Ну, Алеша?

Алешка стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, сбычась, смотрел на Демьянчиху; он презирал ее и мужественно переносил боль.

— За нашу Лиду я заступился, — уже глядя на мать, заговорил он. — Тетки Надеждины девчонки за то, что мы их на маевку не взяли, стали Лиду дразнить подкидышем. А сначала всем ребятам рассказали, будто от нашего дяди Мити жена сбежала, а он Лиду к нам подкинул. Я им сказал, чтобы замолчали. А они плеваться на меня стали. Ну, и наподдал я им пинарей.

— Это за правду наподдал?! — Демьянчиха избоченилась. — Все люди знают про ваши семейные дела. То-то, стыд глаза ест! А ты говори, да рукам воли не давай.

— Что-о-о! — Александр Николаевич со страшным лицом пошел на Демьянчиху.

Всем показалось, что он ударит ее. Варвара Константиновна схватилась за голову, Марина бросилась между свекром и Демьянчихой. И быть бы беде и сраму, если бы неожиданно в этот скандал не вмешался Сергей Соколов.

— Прошу прощения, — сказал он, быстро входя и знаком руки останавливая разгневанного старика. — Во-первых, уважаемая гражданка Демьянко, в чужие квартиры входят только с разрешения хозяев; во-вторых, здороваются: ведь вы же сегодня не видали никого из тех, на кого кричите. Да вы взволнованы, дойдете ли домой? Позвольте проводить. — Он с недоброй усмешкой крепко взял ее под руку и, заметив в прихожей вышедшего из спаленки на шум Анатолия, попросил:

— Толя, открой-ка двери пошире.

Соколов вывел разом присмиревшую Демьянчиху. Алешка, держась за надранное ухо, захныкал. Варвара Константиновна метнулась к вдруг обессилевшему мужу, усадила его на стул и стала наливать в стакан воду из графина.

— Словами говори… От ее слов гадюка околеет… — только и сказал Александр Николаевич, теребя воротник рубашки.

А Лида как сидела на полу в своем уголке за комодом, уткнув лицо в коленки, так и повалилась набок, забившись в глухих рыданиях.

Марина подхватила ее на руки и, прислонившись спиной к комоду, стала целовать девочку. Лида крепко обхватила ее за шею худыми руками.

— Плюнь ты, внучка, на дрянную бабу, — придыхая заговорил Александр Николаевич. — Говорю тебе: от ее гадючьих слов нильский крокодил сдохнет. Знаешь такую гадину, нильского крокодила? Все-то врет и злобствует. А ты, Лидушка, учение заканчивай, и поедем мы все: ты, я, бабушка, Алешку возьмем — по Волге. А потом к папе твоему махнем, а там и мама твоя… обязательно… приедет. — Старик гладил немощной рукой глухо рыдающую Лиду по спине, по голове, по голым запыленным ногам с забинтованными пальцами, — Это я, твой старый дед, внучка, тебе говорю, значит, так и будет.

Варвара Константиновна до конца понимала настоящий смысл слов своего мужа. Он не просто утешал девочку, он уже набрался решимости сделать все, чтобы сбылось то, что он обещал в эту невыносимую, тяжелую для всей семьи минуту.

И снова вошел Сергей Соколов, теперь уже, как обычно, спокойный и мужественный человек, вошел так, будто он и не был участником скандала.

— Я, дядя Саша, насчет насоса. Пора бы уж на колодец в саду поставить. Где он у вас? Сегодня я бы и наладил его, — сказал Соколов, глядя помимо своей воли в полные слез, чистые глаза Марины, державшей на руках Лиду.

И во взгляде Сергея старики прочитали, что в Марине, и только в ней, его надежда на счастье в жизни.

— Это ты с Анатолием говори. Пусть он в подвал, в сарай сходит, — ответил Александр Николаевич. — Иди уж, милок.

Вдовому и далеко уже не молодому Сергею Соколову вначале казалось, что мысль о женитьбе на Марине родилась у него в результате безусловно честного, но все-таки расчета. Как бы там ни хвалили Соколова люди за его правильную жизнь, сам он тяготился ее неполнотой. Он горячо любил своих детей, пекся о них, но не мог не видеть, что только его отцовских рук мало сыну и дочери, особенно дочери. Многое из того, что он делал по дому, вызывало одобрение людей, но было это одобрение какое-то подчеркнуто сочувственное и потому обидное для мужчины.

Сергей признавался Варваре Константиновне, что Марина нравится ему за душевность. Ему думалось, что и для Марины новое замужество будет только к лучшему: не век же во вдовушках сидеть, а уж он, Сергей Соколов, будет ей верной опорой, и такую разумную семью они построят: приходите, люди, любоваться!

Но чем дальше шло время, тем все больше и больше Сергей стал понимать, что им овладевало чувство пылкой юношеской влюбленности; никакие расчетливые мысли не приходили ему в голову всерьез. Только бы Марина согласилась, и тогда все было бы несказанно хорошо для них обоих и для их детей. Он видел, что и Марина раскрыла для него свою душу, и это стало не оставляющей его радостью.

Все у него с Мариной было почти точь-в-точь, как когда-то с его покойной Марусей. Так же он ждал встречи и задушевного разговора с Мариной, так же они стали вместе работать, и так же Сергей понимал сомнения Марины и уважал ее кажущуюся нерешимость. Именно уважение вызывала у него вся трудность семейных обстоятельств Марины и ее нерешительность, которая для Сергея была лишь свидетельством ее духовной твердости и преданности долгу. И он не осмеливался торопить ее. Для самого Соколова все в семейных делах Марины было ясно: эка беда, что старики останутся одни! Не за тридевять земель Марина уходит, и не обедняют они, наоборот, больше, сильнее семья станет: ведь он, Сергей Соколов, им родней будет.

Было, однако, и так, что Соколов стыдился своего чувства, будто он изменил памяти жены, будто он только из-за своего интереса отдавал ее детей в чужие руки. Но вскоре и эти его мысли стали ясными. «Такая же она, Марина, как и ты была, доченька, — думал Соколов, в мыслях называя умершую, как и при жизни, доченькой. — Ты вот собой пожертвовала, спасая мать чужих тебе детей от огненной смерти, так неужели для твоих родных деток у другой честной женщины ласки и доброты не станет?»