Георгий Соловьев - Отец

— Да не вихляйся ты, — почему-то раздражаясь, прикрикнул на него Александр Николаевич. — Как дела у тебя в школе? Что-то последнюю неделю ты нелюдем живешь.

— Сам собой хвастаться не могу. Будто все нормально. — Анатолий прямо взглянул на отца, и тот увидел в его глазах потребность и готовность к полнейшей откровенности, упрямое желание отстоять что-то свое и боязнь того, что разговор может быть неприятным.

— Мгм… А после? Как аттестат зрелости получишь? Сейчас уже думать самое время, сынок.

— Папа! Говори прямо.

— Обязательно, только прямо. — Александр Николаевич распахнул закрытые сквознячком створки окна и подвинул к окну свой стул. — Только предисловие тебе придется выслушать, — заговорил он, сделав несколько глубоких вздохов. — Я, сынок, всю жизнь о коммунизме мечтал, как себя помнить начал… Эта мечта в рабочем классе, она давняя. И вот я своими глазами, может, и не увижу коммунизма, а тебе жить в нем. Это тебе понятно?

Анатолий сидел, подперев щеки кулаками. Он смотрел внимательно на отца, слушал его, а думал как будто о чем-то своем. При последних словах Александра Николаевича он хотел что-то сказать, но в комнате появилась Лида.

— Дедушка Сандрик, так мы сейчас собираться будем, — объявила она. — Помнишь, что вчера обещал?

— Помнить-то помню. Да тяжело что-то мне сегодня дышится. Идите уж без меня.

— Значит, можно?

Александр Николаевич махнул рукой, как бы молча давая разрешение, и опять обратился к Анатолию.

— В своем предисловии я тебе хочу сказать: какой богатой нынешняя молодежь в жизнь вступает. Вон какие заводы вам передаем, — Александр Николаевич показал взглядом за окно. — В них наша сила, в заводах. А наживали мы ее под угрозой войны. И пришлось-таки выстоять нам в невероятной войне. А теперь, гляди-ка, у нас, у нашей страны кругом друзья — еще большая сила. Может, скоро нам и грозить-то войной никто не посмеет, и вы, наши дети, не будете знать новой мировой войны. Голода вы в жизни знать не будете. Вон сколько миллионов целины подняли… Вы богаче нас вступаете в жизнь и большего достигнете.

— Папа, ты думаешь, мы школу на Марсе заканчиваем? — спросил Анатолий. — Мы уже все второй год как с советскими паспортами живем.

— А я и говорю с тобой не как с марсианином, а как с родным сыном. Слушай. Ты в зрелые годы уже без меня войдешь. А мне вот сейчас нужно знать, как ты жизнь намереваешься прожить, я ее сейчас, при жизни своей, хочу видеть, как видел твое будущее, когда тебя еще и на свете не было.

— Ты опять хочешь спросить про мое поступление в вуз? — тихо спросил Анатолий.

— Об этом Гляди-ка, Гудилин Ванька с шестого класса лбом трясет да выращиванием бродячих собак занимается. Кому за это стыд должен глаза есть? Отцу!

— Ну, лбом трясти можно и с высшим образованием, — Анатолий усмехнулся. — Даже с седой головой и с грудью в орденах.

— Не Дмитрия имеешь в виду?

Анатолий неторопливо подошел к отцу сзади и облокотился о спинку его стула.

— Я действительно имею его в виду, но в другом смысле, — сказал он, склонясь над плечом отца. — Скажи, папа, ты в молодости мало раздумывал? Ну, хотя бы, когда в подпольную партию вступал. Просто это для тебя было? Или когда на гражданскую войну пошел? Ведь ты тогда уже на маме женился, и Митя уже родился.

Александр Николаевич повернул голову и пристально посмотрел на спокойное лицо сына. «Возмужал парень. Уж вовек теперь не приластится, как бывало. И говорит-то как».

— Ну, Толя, тогда другое время было.

— Согласен. Но согласись и ты со мной. Кажется мне, у каждого человека бывают такие переломы в жизни, которые заставляют его крепко задуматься. Одинаково крепко, в какие бы времена этот человек ни жил.

— Мудрствуешь…

— Нет! Просто думаю. Ты мне говоришь о долге перед рабочим классом, перед всем народом, чтобы я, значит, обязательно и сразу после школы поступил в вуз. Но ведь речь идет о моем собственном пути в жизни, и решать я должен. Так?

— А не много ли, салажонок, на себя берешь?

— Много ли, мало ли, но это такой груз, который мне невозможно свалить со своих собственных плеч или кому другому, даже тебе, хоть малость передать. Я опять же, папа, о своей собственной жизни говорю.

— Да ты, однако, индивидуалист! — Александру Николаевичу захотелось зацепить сына, сбить его с мысли: старика задевало, что Анатолий, а не он повел серьезный разговор.

— Да нет же, папа! — Анатолий обошел стул и, встав перед отцом, заговорил уже горячо, энергично жестикулируя руками. — Я хочу быть похожим в жизни на тебя, на маму, на старших своих братьев Артема и Митю, я тоже хочу жить для народа, как все равно для себя. Ты говоришь, Митя и Артем вынуждены были начинать сознательную жизнь с труда на заводе, а у меня другое дело, у меня нет нужды идти сначала к станку и учиться зарабатывать себе хлеб… Боюсь, не поймешь ты меня. Ты очень хороший, папка, ты любишь меня, думаешь обо мне, желаешь мне добра и готов для меня сделать все, что угодно, но ты не можешь влезть в мою шкуру, шкуру десятиклассника, сдающего экзамены на аттестат зрелости весной 1956 года, не можешь?

— Что верно, то верно! — усмехнулся Александр Николаевич. Сын действительно передумал немало, но уж что-то больно красно он говорит.

— Ага! — торжествуя воскликнул Анатолий. — Вот, папочка, что теперь скажу: мне просто невозможно идти в вуз, не умея ничего делать, и это совсем другое, чем было у Мити и Артема. Можешь этого не понимать, а согласиться с этим ты должен. Суди сам: всеми десятыми классами мы ходили на завод, чтобы заработать на выпускной вечер. И заработали только триста рублей. Стыдно, папа! Работа-то какая была? Завертывать в бумагу готовые подшипники.

— М-да, работнички, — Александр Николаевич покачал головой.

— Слушай дальше: ты говоришь, нам придется жить в то именно время, которое для вас, старых коммунистов, было мечтой. Да если хочешь знать, в этом-то все и дело! Это значит: мы живем и будем жить в такое время, какого на всей земле не бывало! Как же тут не раздуматься? В этом отношении мы должны быть не хуже вас, отцов и старших братьев. И этим, только этим выразить вам нашу благодарность.

— Анатолий, ты вроде хочешь меня положить на обе лопатки, — пробормотал Александр Николаевич, вдруг почувствовав, как у него влажнеют глаза, и в то же время внутренне не находя еще возможным согласиться с сыном полностью.

— Сейчас дожму, папка. — Анатолий снова подошел к отцу и крепко обнял его. — Мы думаем, как нам делать жизнь. А вот представь себе: мама услала тебя в магазин, а за чем, не сказала, только подумала, что ты должен принести соли. И вот мама варит суп и думает, что ты принесешь соли, а ты приходишь и вручаешь ей килограмм горчичного порошка. Или нет, папа, другой пример: ты мне сказал: «Тольян! Вот тебе сломанный стул, почини». Я взял стул, а как чинить, и не думаю, ты об этом думаешь. Эх, и работка будет у нас с тобой! — Анатолий отпустил отца. — Папа, ты своей жизнью показал, какая жизнь должна быть у меня. А уж дальше я думать сам обязан, в деталях, так сказать, с учетом особенности времени… А насчет вуза я пока не решил.