Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Однако у итальянца было в запасе много соображений также и насчет памяти. Она была его единственным талантом, вот ему и приходилось выжимать из нее все прочие, и он понимал, что это обстоятельство ни от кого не ускользает. В трактате «De umbris idearum» [18] «De umbris idearum» (лат.) – здесь: об отображении представлений. он описал, как использует свой дар.

«Запоминая предметы и связанные с ними понятия, вмещая в себя присущее природе многообразие форм, человеческий мозг способен осознавать конечное единство бытия, иначе говоря, познать Бога», – сказал он мне.

Его метода заключалась в том, чтобы слоги, составляющие слова, обозначать посредством образов животного мира. Он изобрел тридцать знаков, чтобы через них представить различные свойства памяти; я по сему поводу заметил, что ему, верно, стоит немалого труда заменять природное искусственным.

– О чем это ты толкуешь?

– Я хочу сказать, что ваше колесо памяти, все эти теории запоминания служат лишь затем, чтобы порассуждать о даре, который вы получили не по своей воле. Вместо того чтобы благословлять Господа, наделившего вас талантом, вы прямо-таки присваиваете его себе. Вам бы следовало молитвенно обращать свои взоры к Создателю, а вы имеете претензию властью своего разума призывать его к себе, совсем как господин Браге, на которого вы так похожи, что дальше некуда.

Подобно моему хозяину, Джордано Бруно ненавидел, когда ему противоречили; я имел случай убедиться в этом два дня спустя, когда он собрал в одном месте пятерых довольно молодых людей в плащах и тонких студенческих воротниках да сверх того еще шестого, их преподавателя, все они явились послушать его, пока он не отправился в Венецию на встречу с великим Маджини, прославленным тамошним астрономом, которого Геллиус знал лично. Можно сказать, что перед тем, как его выдали, он по примеру Христа раздавал хлебы. У нас даже был свой Иуда Искариот в лице этого гнусного Геллиуса.

Мы сошлись в маленькой таверне с расшатанными оконными рамами и балками, размалеванными красной и черной краской. Осенний дождь ливмя лил за окном, мы топтались среди скамей в помещении, озаренном пламенем четырех свечек и наполненном запахом отсыревшей древесины. При нашем появлении итальянец, который для монаха-францисканца чрезмерно ценил женское общество, поспешил отослать двух служанок прочь, в соседнюю комнату.

Там к ним не замедлил присоединиться Тюге Браге. Из ближней залы тотчас стали доноситься их смешки. Потом младшая вернулась, предшествуемая лакеем, который принес бочонок пива; ленты, что перехватывали ее сорочку, туго стягивали белое тело, но шея оставалась открытой. Я тотчас смекнул, что это скорее шлюха, чем служанка.

«Недолго мне суждено оставаться здесь с вами!» – заявил Бруно присутствующим.

Что, однако, не помешало ему потратить немалую долю этого быстротекущего времени, обрушившись на заблуждения Аристотеля, потом он внезапно распалился и стал обличать своих хулителей, предчувствуя, что таковые затесались среди собравшихся, между тем один из его учеников, итальянец по имени Эльи, крайне тощий и такой же общипанный, как он сам, с тонкими усиками и остроконечной бородкой на английский манер, повернувшись к своему учителю, показал всем два тома ин-октаво, рисунки к коим изготовил сам Бруно. Затем последний восхвалил щедрость герцога Брауншвейгского, который выдал ему пятьдесят флоринов (возможно ли, подумалось мне, что так поступил тот самый вор, который тогда в Стьернеборге отнял у моего хозяина статую Меркурия?).

Под конец Бруно напомнил, что и без того уже чрезмерно многолюдная семья бездельников, шарлатанов, шутов от науки, всяких университетских кровопийц не перестает разрастаться.

«Мы живем ныне во времена, когда царствует порча. Постигая науки, она порождает порчу в умах, та ведет за собой порчу нравов и созданий человеческого духа. А теперь испанцы, как будто им мало того, что сии гибельные измышления распространились среди нас, нашли средство возмутить спокойствие других народов, они пренебрегают и гением, топят в бездонных водах тот особый характер, кои природа в своей дальновидности одарила и выделила их, испанцы используют тиранию и насилие, чтобы посеять раздор на их землях, пока еще девственных».

У этого Джордано Бруно нрав был такой, что он сумел этой обличительной речью распалить даже самых мирных слушателей: все уже были готовы воспротивиться жестокости испанцев. Собравшиеся принялись так горланить, что помешали ему говорить.

Итальянец, именовавший себя то «бичом Аристотеля», то «Теофилом», а то и «Филотеем» и говоривший о себе, словно о герое, ведущем изнурительнейшую из битв с невежеством, хотел было ускользнуть прежде, чем кто-либо вздумает опровергать его аргументы. Некоторые из присутствующих, боясь, как бы он не сбежал, не выслушав их, решили его удержать. Перед ним заперли дверь. Какой-то студент, похожий на птенца, стал защищать Аристотеля, но его щебетанье прервал сопровождавший их мужчина постарше, напомнив, что Бруно не так давно запретили появляться в этом городе за то, что науку, удел колдунов, он предпочел вере в Господа.

Желая то ли опровергнуть обвинения, то ли доказать свою правоту, Бруно, по правде говоря, пустил в ход не слишком христианские доводы. Тотчас указав своим слушателям на меня, он заявил, что душа распределяется между людьми не поровну, одним достается, другие обделены. Тут он мягким голосом, с блистающим взором вопросил своих внезапно смолкнувших оппонентов:

– Если истинно человеческих душ было создано очень мало, не следует ли нам задуматься о том, зачем по земле ходит столько бесполезных тел? А коль скоро наш Йеппе наделен душой (в чем невозможно усомниться, раз у него столь мощная память), почему эта душа при своем воплощении не нашла для себя приюта получше, чем его смехотворное тело?

– Мое тело вовсе не смехотворно, – возразил я, – оно Двойственно. Брат-нетопырь, обитающий разом на небе и на земле, – это моя небесная половина.

– Забавная идея, – усмехнулся Бруно.

Он пожелал узнать, как Я это себе представляю, и я отвечал, что моя небесная половина – противоположность мне что в мире ином брат мой распростирает свои крыла, как ему вздумается, он исполнен познаний, может мыслить и делать расчеты, как сам господин Браге. Я возблагодарил небеса за то, что ношу у себя на боку его бренную оболочку ведь, не будь ее, я никогда не был бы столь твердо уверен в его существовании.

Подобно ловкому портному, Бруно владел искусством использовать чужие мысли, чтобы кроить из них наряд для своих собственных.

– Сеньор Браге так ничего и не ответил, когда я послал ему свою книгу «De umbris idearum», – сказал он, покосившись на Геллиуса (а тот следил, как его план шаг за шагом приближается к своему завершению). – Ныне я догадываюсь, что, согласно твоей теории, являюсь его небесной половиной, да-да, не кто иной, как я, злосчастный Теофил, воспаряющий на крыл ах мысли, я, в кого завистливые педанты мечут свои стрелы за то, что мне хватает мужества чтить Господа, в неисчислимых своих обличьях вечно бродящего по свету! Я – Арлекин, лицедействующий перед самим собой, твой хозяин не ведает, как я ему нужен! Мое отсутствие для него – жестокая потеря, а он и не догадывается! Знаешь, почему Тихо Браге не посмел дойти до конца в опровержении аристотелевых домыслов? Он цепляется за его недоуздок. Не пожелал открыть свою душу и сердце подлинному знанию, дивному в лоне бесконечной многоликости бытия. Свобода без систем, безмерная и сама не являющаяся мерой, – вот что такое это знание! Вотще Тихо Браге ищет вечного света в потемках своей подземной обсерватории. Напрасно выбивается из сил, пересчитывая звезды. Я бы открыл ему пьянящие тайны воображения, божественную игру красок, но он не захотел. Смотри, я посылаю ему в дар эту книгу, которую тотчас вручу его сыну, а ты проследи, чтобы ни он, ни Геллиус не потеряли ее в дороге, ибо от этого зависит спасение твоего господина.