Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Сеньор не только заставил их строить Ураниборг, но и принудил выкопать дюжину рукотворных прудов, заселив их карпами, по большей части вывезенными морским путем из водоема, что в Ландскроне, позади тамошней цитадели, где командует его старший брат Стен Браге. (Самый обширный из прудов Гвэна, достигающий в поперечнике около пятидесяти фаунеров и пяти – в глубоких местах, стоил островным жителям целого года работы.) Сверх того сельский сход, который в былые времена собирался у пристани Норребро, отныне стал совершенно бесполезен. Он теперь происходил у подножия крытой прогулочной галереи дворца, деревянного сооружения в форме трилистника, каждый лист которого поддерживала лакированная, также выточенная из дерева колонна. Высотой в три человеческих роста, галерея господствовала над садом.

Властелин выходил туда в сопровождении двух учение ков и своего управителя Хафнера и уведомлял сход о принятых им решениях, причем к возражениям оставался глух. Еще мгновение, и он удалялся, оставляя этих шестерых во главе с Ассарсоном – Ольсонов старшего и младшего, мельника Класа Мунтхе, рыбака Неландера и Христиана Мортенсена – обескураженно стоять перед галереей, обрамленной цветником в форме звезды. Да еще они были вынуждены, возвращаясь в селение, всякий раз проходить мимо служб и тюрьмы, где стенали их односельчане.

Об этом застенке ходили слухи, наводившие на меня ужас, какой и по сей день внушают мне любого рода подземелья. Тому виной мое рождение, слишком оно было трудным. Память моя навеки сохранила страх остаться погребенным в материнском чреве, мне ничто так не любо, как деревья, скалы, мельницы, высокие кровли да холмы, где раздолье птицам. Оттого-то на меня и подействовал так сильно рассказ Айнарсона, исландского пастора. Он с ранних лет вселил в меня грезы, мне часто снилось, как я взбираюсь на горы той дивной страны, чьи снежные вершины блистают среди туч над мерцающим морем, а там, вдали, сияние вод и свет небесный сливаются воедино.

Стало быть, тюрьма Господина была моим кошмаром, равно как и собственная его персона, и примирительные речи, что вел на его счет Якоб Лоллике, ничего не меняли. Пастор, конечно, питал большое почтение к науке, но мирские соблазны и привилегии знати влекли его еще больше. А коль скоро его господин пользовался благосклонностью короля, он питал надежду получить приход в Скании. Когда нам случалось оказаться вдвоем на Вестернесском берегу, он, устремляя взгляд туда, где замок Кронборг, восклицал: «Подумать только, что дворец столь высокородного принца и моя церквушка глядят друг на друга с двух противоположных берегов! Не правда ли, это символизирует смиренную долю пастыря среди суетных дел мира сего?»

Всякие эмблемы и символы Якоб обожал. Он не жалел красок, расписывая мне дворец Кронборг и жизнь, которую там ведет монарший двор. После дождя, когда воздух особенно прозрачен, я часто уходил на Вестернес один, чтобы в свой черед пялить глаза, пытаясь различить четыре шпиля королевского дворца, но какой бы ясной ни была даль, я ничего не видел, мое зрение слишком слабо.

Вот почему однажды, задремав меж двух валунов на песчаном берегу, я не обратил внимания на человека, бредущего в воде неподалеку от берега. Думаю, что я, вероятно, принял его за пешего рыбака, однако этот незнакомец, который шел согнувшись, вдруг распрямился, вода с него полилась ручьями, и он гортанным голосом, похожим на крик гуся, позвал кого-то, кто находился у меня за спиной.

Мне и в голову не пришло оглянуться, чтобы посмотреть, к кому он обращается, настолько меня поразил его вид. Он был велик ростом, наг, грудь покрыта рыжей шерстью, бороду того же цвета перекрывали длинные усы, торчащие, словно плавники амиура, рыбы-кошки. Череп у него был почти совсем лысый, но главное, на месте носа зияли две дырки, совсем как у неведомого утопленника, в прошлом году выброшенного штормовой волной на берег, где я его хорошенько рассмотрел. (Утопленникам, попадающим на наш остров подобным образом, на кладбище ходу нет, ведь никто не ведает, крещенные ли они. Их зарывают в песок там, куда принесет волна.)

Велико было мое замешательство, но оно стало еще больше, когда я сообразил: передо мной Сеньор собственной персоной. Те двое, что его сопровождали, схватили меня за шиворот, чтобы представить ему. Один из них, подумав, что я пытаюсь спрятать украденное, задрал мою рубаху, и на свет явился мой брат, такой же самый, каким ты его видишь перед собой, с головой, утонувшей в моем боку, с ножками одна другой меньше и ручками-палочками, скрюченными, будто цыплячьи крылышки.

От неожиданности он выпустил меня из рук. Я, исполненный ужаса при виде Сеньора с его носом мертвеца, шарахнулся в сторону, весь дрожа, да и задал стрекача. Тотчас же он приказал меня изловить, но где там: я так хорошо знал здешние скалы, что мои преследователи остались ни с чем.

Остаток дня я провел в страхе: боялся, что меня обнаружат. Конная повозка до самого вечера разъезжала по дорогам. Она часто останавливалась, и три человека принимались озираться вокруг. Имелись основания предполагать, что они все еще разыскивают меня.

На самом же деле они суетились ради одного поляка, молодца в бледно-голубом камзоле, ярко-оранжевых штанах и черной шляпе с прямой тульей и серым верхом, увенчанной огненным, пером, подобранным в цвет штанов. Он шастал по острову, измеряя все подряд, дабы начертить карту для Сеньора. Когда утки, бывало, все разом раскрякаются в своих загонах, Бенте Нильсон говаривала: «Это поляк измеряет им клювы».

Якобу Лоллике я и словом не обмолвился о случившемся, но в тот же вечер ему приказано было явиться во дворец Ураниборг. Он ведь обратился к господину с прошением, согласно которому он-де жаждал поближе познакомиться с небесными светилами. (Таким образом он рассчитывал показать, что он не из тех, кто падок на почести, дабы приобрести их тем вернее в награду за это мнимое бескорыстие.)

Итак, назавтра он туда явился, велел доложить о своем прибытии и предстал перед хозяином острова. Но Тихо Браге перво-наперво сказал: «Приведи нынче же вечером этого ребенка ко мне. Я решил устроить ему экзамен».

Бенте занялась моим туалетом, переодела меня в рубаху из стираного рванья. Якоб сказал, что Сеньор, наслушавшись обо мне от своего гостя Айнарсона, желает теперь собственными глазами узреть мое природное устройство и, ежели я сумею преодолеть робость настолько, чтобы возбудить любопытство сего родовитого господина, проявив необычайные возможности своей памяти, моя судьба устроится наилучшим образом, а заодно и ему выпадет удача.

И вот слуга, посланный за мной, явился. Он повел меня ко дворцу, меж тем как небо, еще затянутое тучами после дневного ливня, над морем мало-помалу яснело.