Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Вот почему Тихо Браге избрал для своей дочери Магдалены такого жениха, как Геллиус Сасцеридес, тот самый, что хотел отрезать от меня моего брата-нетопыря.

Она выслушала такую новость, по-видимому, с большим облегчением. Ее мать, в долгих беседах с дочкой выражавшая беспокойство, не придется ли ей благословить супружество, где Магдалене в свой черед выпадет роль slegfred, состоящей при каком-нибудь отпрыске знатного дома, обделенном природой настолько, что женщина его ранга за него не пойдет, тоже приняла известие радостно. Но девушка сомневалась, желанна ли она Геллиусу. Ее отца эти колебания приводили в бешенство. Однажды ярость хозяина достигла крайних пределов, то был странный приступ умоисступления, такие подчас нападали на него, когда он имел дело с ртутью, – он вдруг завопил: «Да за кого себя принимает простой ученик, если он вздумает отказаться от дочери одного из первых вельмож королевства?!»

И тем не менее она оказалась права. То, что Тихо Браге три месяца отказывался раскрыть домашним свой план, вовсе не означало, что он стыдился назвать имя претендента, но ему пришлось поторговаться, чтобы уломать Геллиуса жениться на его дочери.

Геллиус тянул до осени, прежде чем согласиться, что она достойна такого супруга, как он. На пиршестве, данном в его честь, он хвалился, что повидал Венецию и самого великого Маджини, в гостях у которого смастерил секстант по чертежам Тихо Браге. Еще два или три раза можно было видеть его сходящим с корабля в пышном наряде – кюлоты с зелеными крапинками, желтые чулки, разные шапочки и плащи с золотой бахромой, алые бархатные башмаки. Его россказни об Италии так приятно возбуждали женское воображение, что и сама сиятельная дама Кирстен восхищалась ими не меньше своей дочки. Она вдруг снова обрела свое прежнее положение в замке Ураниборг, вернулась к былым привычкам и даже разделяла ложе своего супруга.

Впрочем, этим не много сказано, ибо ночи свои он коротал, работая в обсерватории, или там же дремал на своей убогой кушетке в ожидании какого-нибудь небесного феномена. Когда светало, он спускался в алхимический кабинет, наполненный паром от воды, подогреваемой лакеем, который нес ответственность за хозяйский туалет – кстати сказать, люди на этой должности сменялись весьма часто. Он вставал посередине выложенного мрамором четырехугольного бассейна, расположенного между запасной поленницей дров и чаном для засолки, ему опрокидывали на голову бочонок кипятка с примесью уксуса и он растирал все тело; тер крепко, так чтобы, если верить Христиану Йохансону, извергнуть из себя семя, дабы сохранить ясность ума.

По этому поводу я дал отповедь Геллиусу, который, обнаруживая к сему предмету чрезвычайный интерес и во всем Усматривая доказательства чужой порочности, позволил себе злокозненный намек.

– Разве скромность Сеньора по сути не предпочтительнее, чем обычай некоторых бегать за служанками и по ночам марать их простыни? – спросил я его. – К тому же, – как бы в шутку прибавил я, – благодаря такой привычке он сохраняет уравновешенность и относится ко всему снисходительно. Ах, мэтр Геллиус, вот бы и вам последовать его примеру! Женитесь, раз уж об этом речь зашла, растирайтесь желчью, которую вы источаете, но оставьте Сеньора в Покое!

– Расскажи-ка нам лучше о том итальянце, с которым ты назло ему снюхался во Франкфурте, – отпарировал он.

И, обернувшись к Господину, пояснил:

– Йеппе весьма одобрял спекулятивные измышления этого Бруно, что ополчился на Аристотеля. Итальянец всучил ему свою книгу, вы ее видели среди прочих, она переполнена всяческой ересью.

– Я ее не открывал, – отозвался Тихо Браге, – так же как и первую.

Тут он лгал, по крайней мере в том, что касалось первой книги. «De umbris idearum», которую я видел в его библиотеке, была испещрена пометками, сделанными им собственноручно. Во время чтения Сеньору частенько случалось в запальчивости нацарапать несколько строк на чем ни попадя – на книгах, которые ему не нравились, на полях реестров наблюдений, на списках блюд, которые будут поданы к столу.

Книгу Бруно он сопроводил игрой слов, где прозвище Ноландца выводилось не из «Нолы», а из «нуля», и перечеркнул в ней многие пассажи.

– А до чего легко Йеппе попался на удочку этого наглого сумасброда! – продолжал Геллиус, обращаясь к моему хозяину. – Уж поверьте, так и развесил уши, так глаза и вылупил. Было сразу видать: эти двое столковались, у них свои делишки.

Я, как умел, попробовал защищаться:

– Если ваш сын Тюге здесь, он подтвердит, что это неправда.

– Какой из него свидетель? – ухмыльнулся Геллиус. – Мы в тот вечер его и не видели, он в соседней зале был со шлюхой.

– Вот, стало быть, как ты присматривал за моим сыном? – Сеньор вскочил с места. – Хочешь, чтобы он под твоим надзором в пятнадцать лет французскую болезнь подхватил?

– Говорю же вам, это все проклятые итальянцы виноваты, – забормотал тот, сообразив, что угодил в собственные сети. – Вильгельм Хессель, наш хозяин, в их уловках совсем не разбирался. С Бруно еще один итальянец был, он-то и заплатил двум девкам, чтобы они его опутали.

– Я полагаю, однако, что ваше сборище происходило не у Хесселя, а в харчевне?

Ну и так далее. Между ними разгорелась такая перепалка, что Джордано Бруно был забыт. После чего Тихо Браге вспомнил о разделе унаследованного от родителя поместья Кнутсторп и за неимением лучшего сорвал зло, по обыкновению накричав на одного из музыкантов.

Флейтист, игравший также на виоле, звался Хорстигом. Он два дня тому назад прибыл на остров один. Превосходно владел датским, голландским и другими языками. Хорстиг был на диво долговяз, носил полосатые черно-серые кюлоты и говорил нежным, мелодичным голосом. На его груди, обтянутой ярко-красной тканью, кроме разных брелоков и приспособленьиц, надобных для оттачивания его искусства, болталась тоненькая цепочка, а на ней деревянная флейта с серебряным мундштуком.

Его густейшая черная шевелюра, такая же черная борода и голубые глаза придавали ему пленительно хищный вид. Лет ему было двадцать пять, он говорил, что приходится незаконным сыном одному старому дворянину, а мать у него голландка. На ферме Фюрбома он при мне выронил из своего кошеля печатку, какие бывают у копенгагенских нищих, а когда я выразил удивление, что высокородный бастард мог промышлять подобным образом, он заявил, что похитил этот значок.

«Украсть нищенскую печать?» – тотчас поразился я, и он, торопясь выпутаться из своей неловкой лжи, отвечал: «Сказать по правде, я нашел ее на мостовой».

После того случая мне не слишком верилось в байки, вторыми он нам вечно старался заморочить голову, но голос у него был такой прекрасный, да и вся его наружность нравилась мне так же, как некогда меня покорила красота Педерсена. Сиятельная дама Кирстен была от него без ума, · да ей и всегда были по сердцу музыканты… Слуги Ураниборга, даром что иногда подсмеивались над бородой мэтра, твердили в один голос, как сговорились, что на флейте Хорстиг играет, как никто другой.