Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Герцог объявил, что выпускает заем для всех желающих на обзаведение своих племянников, и господин Браге, стремясь избавиться от тяготеющего над ним неосновательного подозрения в ереси, вызвался подписаться на весь заем один из расчета в десять тысяч талеров, обеспеченных доходами с земель герцогства.

Когда Сеньор радостно возвестил о получении поручительских подписей от десяти знатных дворян, выбранных среди ближайшего окружения высокородного должника, его сестра София изумилась:

– Как? В то время, когда ваша собственная семья еще не устроена, вы так расточаете остатки добра, которым еще владеете в Дании?

– Если кто здесь и безрассуден, то вы, а не я, – возразил он. – Разве дед короля датского – обычный должник? К тому же герцог дал мне прочесть письмо, в котором настоятельно просит своего внука не разрушать того, что создано его отцом Фридрихом в его заботах о развитии астрономической науки.

Ответ короля Христиана застал его уже в новом изгнании, ибо чума прогнала нас с ростокского побережья. Жаркий ветер разнес эту заразу по всему «граду мира и благоденствия», чьи улицы пропахли гарью от зловещих костров. Новый хозяин, в гости к которому мы отправились, знал моего господина с юных лет, когда оба были студентами, одержимыми математикой, и тогда же стал свидетелем дуэли, стоившей его приятелю носа. То был некто Ранцов, великан, всегда разряженный во что-нибудь яркое, с белым пером на шляпе. Его дочери, наслушавшись рассказов девиц Браге пожелали без ведома своей матери поглядеть на мое диковинное телосложение. Гостеприимство Ранцова должно было послужить утешением Тихо Браге, уязвленному жестокой иронией Христиана IV ибо юный монарх написал ему так: «Если у вас нашлись средства, чтобы одолжить моему деду десять тысяч талеров, зачем просить корону на первое полугодие оставить за вами фьеф Нордфьорда?»

Сказать по правде, этот королевский отказ настиг Моего господина уже не у Ранцова, а в Гамбурге, в обширной крепости, которую герцог велел предоставить в его распоряжение. Замок назывался Ванденсбек. Его беленый фасад выходил на реку и пруд. По утрам щебетание птиц сливалось в сладостный хор. Деревья были столь высоки, что поднимались над кровлями. Уже начиная с середины дня на фасаде трепетала узорная тень листвы. Там было пятьдесят человек прислуги. Численно мы оказались в явном меньшинстве.

Тому, кто никогда не видел ничего роскошнее знакомого Дании скромного довольства, даже не вообразить тех богатств, коими изобиловал тот дворец. Повсюду золотые вазы, серебряные золоченые тарелки, драгоценные уборы, узорчатые ткани, ковры, шитые золотом и серебром. Апартаменты сиятельной дамы Кирстен и Софии Браге устроили весьма далеко друг от друга. У каждого из сыновей хозяина были свои покои, свои лошади, своя прислуга. Йорген, который все еще не вполне выздоровел – он долго не мог избавиться от хромоты, – был неразлучен со своим воспитателем-немцем. Что до Тюге, он находил участь изгнанника забавной и повадился к портному, причем я его сопровождал. Отец велел одеть сына сообразно его рангу, чтобы тот мог войти в дворянское общество и проверить, годятся ли для Германии его манеры. Не кому иному, как Тюге, он поручил позаботиться о том, чтобы до Рудольфа Габсбурга дошла книга, над которой мы с Лонгомонтанусом некогда столько потрудились. А Тюге мне шепнул по секрету: «Вот уж благое дело что мне в Прагу ехать, там-то я буду приносить жертвы Венере со служанками сколько душе угодно!»

Меня часто со всякими оказиями отправляли в Гамбуг. Там весьма ценили мою двойственную природу. Сеньор впервые признался, что вся его доброта ко мне была не более чем данью почтения к усопшему брату-близнецу. Не чтить в себе подобные побуждения было бы, как он выразился, такой же суетностью, как «отрицать приверженность, которую человек питает к своей родине и своему языку».

О любви к Дании он сочинил длинную поэму, где в сдержанных словах сетовал на неблагодарность короля. И распорядился, чтобы ее издали в Гамбурге с изящным фронтисписом, рисованным его же рукой.

Меня часто демонстрировали полуголым, в фас и профиль, при свете, льющемся из окон, или распростертого на столе. И пока вокруг обсуждали меня, я мог сколько угодно наслаждаться переливами красок небес и вод, смотреть, как корабли лениво распускают паруса, выходя из перегороженной цепями внутренней гавани, как в розовом тумане проступают очертания мачт, выделяясь на фоне кирпичных строений.

Насколько непривычны мне показались богатства пышно украшенного Ванденсбека, настолько же нова была для меня германская манера одеваться, куда более изысканная, чем в Дании: никогда прежде я не видывал столько узоров, крапчатого бархата, шелков, переливающихся при малейшем проблеске света.

Увы, Сеньору дорого обошлись усилия проявить размах, равный тому, что был здесь в обычае. Долго поддерживать тот образ жизни, который он завел, было ему не по карману. В ожидании прибытия экипажа, заказанного в Ольборге, он. нанял две кареты, каждую запрягали четверкой лошадей, и никак не менее десяти лакеев должны были сопровождать ее. В селении, примыкающем к Ванденсбеку, он приказал рабочим выточить из камня скамью с его гербом для всего семейства Браге и установить ее в тамошней церкви. Все тамошние жители выстраивались в очередь перед церковью, ожидая, пока он там расположится вместе со всеми своими чадами, так что вскоре создалось впечатление, что священник только для них одних и служит.

В ту же пору к нему однажды явился с визитом толстый человек, весь в лентах и бантах, на которого моя наружность произвела столь сильное впечатление, что он хотел купить меня у моего господина. Курфюрст Бранденбургский – то был он – как раз направлялся в Данию. По-видимому, Сеньор его сильно задел – не только тем, что заупрямился и меня не продал, но и своей уверенностью, что все принцы, каковы бы ни были, равны перед лицом науки.

Курфюрст уехал, на прощание сказав Софии: «Нрав императора Рудольфа настолько причудлив, что он может привязаться к вашему брату, но меня бы удивило, если бы герцог Мекленбургский соблаговолил долго мириться с этим. Он очень горд. Раздражение оттого, что он получил от Тихо Браге значительную сумму, не замедлит взять верх в его сердце».

Эти слова рассердили Софию, и она передала брату не все сказанное, а лишь самое начало. Он же обрадовался известию, что прямо создан для того, чтобы понравиться императору Рудольфу. Судя по новостям, доходившим до него из Копенгагена, Христиан IV совсем не жаждал его возвращения. Заем, предоставленный его деду-герцогу, только разозлил монарха. Что до элегической поэмы о Дании, присланной Тихо Браге, предание гласит, что, проглядев ее в день своей свадьбы, король едва насмерть не задохнулся то ли от смеха, то ли от ярости.