Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Тогда бургомистр и его гости попросили моего господина приказать мне раздеться. Их прельщала возможность прежде самого императора насладиться уготованным ему развлечением. Тихо Браге когда-то похвастался Лоэзеру изобретательно скроенным для меня в Гамбурге нарядом, позволявшим мне демонстрировать моего брата целиком, а собственный детородный орган при этом не обнажать, но граф его заверил, что явить последний взору императора было бы, напротив, весьма дальновидно и что Рудольф «позавидует моему скипетру». Услышав это, жена бургомистра, дама в чепце из тонкой ткани, высоком и узком, как головка цапли, стала так бурно хохотать, что все сотрапезники не замедлили последовать ее примеру.

Это так задело моего хозяина, словно они осмеяли его самого.

На следующий день сиятельная дама Кирстен, сказавшись больной, вместе с младшей дочерью и половиной прислуги поселилась неподалеку от города. Свой путь в Прагу через горы Богемии мы в сопровождении остальных слуг продолжили без них.

Миновал еще день, когда мы, сами того не ведая, прошли невдалеке от того жилища, где нам предстояло встретить свой конец. Оставив позади обширное плато, где тут и там торчали круглые мельницы, непохожие на черные халупы с кожаными лопастями, что окружают Копенгаген, мы стали спускаться по длинной Широкой речной долине, поросшей лесом и болотистой.

Вдали виднелся белый замок на вершине холма, я не мог оторвать от него глаз.

«Что это там?» – с внезапным интересом осведомился Сеньор.

Я заявил ему, что вскорости мы поселимся в этом замке. Хозяин окликнул человека, по поручению богемского двора встретившего нас в Дечине, где мы сделали остановку, – теперь он сидел рядом с возницей – и спросил его, не крепость ли Брандис белеет там вдали, и далеко ли отсюда до Праги.

«Это не Брандис, – отвечал наш проводник, – крепость, которую вы видите, зовется Бенатки, или kleine Venedig, что значит «маленькая Венеция». На этой равнине летом кишит мошкара, а зимой волки. До Праги еще целый день пути».

Хозяин мог сколько угодно потешаться над моей самонадеянностью, видя, как я упрямо надулся, но он и сам глядел на белые камни этой крепости, ясно чувствуя, что скоро его семье придется там жить. Однако же он дал нам понять, что охотно бы на всю зиму остался в Виттенберге, а в Брандис поехал бы скорее, чем в Бенатки, ибо волки внушают ему страх.

«Увы, – отозвался проводник, – в Брандисе их еще больше!»

Леса, что росли по берегам Эльбы, и впрямь не шли ни в какое сравнение с теми, через которые мы проезжали, приближаясь к Брандису. Женщины, узнав поутру, что в этих краях нам теперь, очевидно, суждено обосноваться, разразились жалобами, а юная Элизабет посетовала, что мы покинули Виттенберг, не дождавшись возвращения ее возлюбленного Тенгнагеля.

Из всех дочерей моего хозяина Элизабет была самой пригожей, но до того болтливой, что за это отец любил ее меньше других. Своим пятнадцати годам она была обязана недолговечной грацией, которую ей вскоре предстояло утратить, приобретя дородные формы своей матери. Пышностью бюста она часто привлекала взгляды наших гостей, но сама не питала чувств ни к кому, кроме Франца. Она часто твердила, что он человек благородный и для ученого на диво предупредительный. Ее отец, коему предназначались эти намеки, смеялся – не столько над ее дерзостью, сколько над тем, что ученого можно считать самым большим глупцом в сравнении с его же собственными учениками.

Элизабет не скрывала, что судьба Тенгнагеля ее очень заботит, ведь он путешествует по Италии как последователь Лютера в стране католиков.

«Увы, – напомнила ей старшая сестра, – мы все в том же положении».

А отец в ответ заявил, что император не только возьмет их под свое покровительство, но и вообще питает величайшее уважение к лютеранам, евреям и приверженцам всех прочих религий за исключением магометан, которые слишком злоупотребляли его терпением.

«Разве ваш Йоханнес Кеплер также не состоял под покровительством эрцгерцога Матиаша? – спросила Магдалена. – И вот теперь он добивается вашей поддержки, чтобы спастись от преследований эрцгерцога, затеявшего в Штирии гонения на адептов реформации!»

Сеньор приказал ей замолчать, поскольку его самого грызла та же мысль. В последний раз мы остановились на ночлег близ Праги, чтобы к завтраму набраться сил, но я знал, что ему не уснуть. Во время ужина посланец, по поручению императора служивший нашим проводником, сообщил, что большинство селений, расположенных между Брандисом и крепостью Бенатки, – лютеранские. Такое известие пришлось по душе моему хозяину, и он обещал вспомнить об этом, когда будет выбирать, где ему поселиться.

Ты где? Мои глаза тебя не видят, но я слышу скрип твоего пера. При скромной помощи слуха, обоняния и памяти я угадываю, что у тебя за спиной еще двое других. Один очень добрый человек, не пастор ли это, о котором я просил? Кому ж еще и быть? Другая – женщина, но это не твоя мать, не Альма. И не Герда. Она пахнет свежим молоком и новым бархатом. В ее сердце большая жалость ко мне, в эту комнату она прокралась вслед за тобой, чтобы узнать финал этой истории и присутствовать при конце моей.

Пусть она распахнет окно, чтобы моя душа, отлетев, слилась с пением птиц и могла сверху взглянуть на этот город, где прошла половина моей жизни.

В Прагу мы въехали как раз мимо угла дома, где сейчас находимся, «У двух подсвечников».

По правую руку в ослепительных лучах июльского дня мы увидели собор, ниже – каменный мост над сверкающей рекой, Градчаны, остров, бредущее по лазурно-вермелевому небу стадо облаков. Замок был не похож на Кронборг. Я поглядел на его высокие стены, вздымающиеся над холмом, словно бок огромного корабля, и нашел, что он выглядит зловеще.

Настроение хозяина передалось мне. Встреча с императором пугала его куда больше, чем он хотел показать. Его мучил страх унижения. Если наперекор всем посулам ему не удастся снискать в этом городе привилегии, утраченные в Дании, придется смириться с лишениями. Средства, что хранились у него в Копенгагене, были слишком скудны, они не позволят долго вести тот образ жизни, к какому он привык. Заем, данный герцогу Мекленбургскому, все еще не был возвращен, и он просил продать дом на улице Красильщиков, чтобы возместить эти недостающие пятнадцать тысяч талеров. Его сестра София могла хоть из кожи вон вылезти, ища покупателя, – он требовал слишком высокую цену. Гвэн еще давал ему часть пошлины, выплачиваемой судами, пересекающими Эресунн. Но вскоре король Христиан и ее отобрал. На то, чтобы выдать замуж дочерей и обеспечить свою семью, у господина Тихо теперь не оставалось ничего, надеяться он мог лишь на благотворительность своих друзей да на ренту, которую ему, возможно, предоставит курфюрст Бранденбургский, чтобы получить право выказывать ему свое презрение и использовать в качестве астролога.