Дмитрий Агалаков - Аквитанская львица

Но темнота средь бела дня оказалась только началом больших неприятностей…

— Смотрите! Смотрите! — закричали французы, указывая пальцами на юг.

Солнце быстро бежало, возвращая земле свет, но на южных холмах Вифинии оно вырвало из темноты многочисленный отряд всадников. Точно мрак, уходящий восвояси, оставил этот отряд после себя — напоминанием, тенью. В доспехах, всадники приближались к лагерю крестоносцев. Многие французы даже обнажили мечи и замерли в ожидании. Людовик Седьмой в окружении своей свиты выехал вперед. К ним направлялись не турки. Это были европейцы — в кольчужных рубашках и шапочках, с шишаками на головах, завернутые в рваные плащи. Всадники казались черными, но… из-за крови, запекшейся на их одежде.

Незнакомцев было около трехсот. Отряд медленно приблизился к армии Людовика. Предводитель с лицом изможденным и обгоревшим на солнце показался королю Франции знакомым.

— Конрад? — едва ли веря своим глазам, воскликнул Людовик. — Император?!

— Это я, — ответил предводитель отряда и покрепче вцепился в уздечку — он едва держался в седле.

Оруженосцы и пажи Людовика Седьмого тотчас же помогли спешиться Конраду Гогенштауфену.

— Император ранен, ваше величество, — сказал оруженосец Конрада королю Франции. — Двумя стрелами: одна пробила ему плечо, другая — грудь. Он едва выжил…

— Врача к императору! — громко выкрикнул Людовик, спрыгивая с коня. — Вина, немедленно! Вина и воды — побольше!

Французские рыцари понемногу обступали союзников-германцев. Вид их был плачевен. Неторопливо спешивались и германские рыцари — многие едва могли стоять на ногах. Паж уже подносил Конраду вино. Тот жадно выпил содержимое серебряного кубка. Вино с водой подавали уже другим германским рыцарям.

— Но… что случилось? — поддерживая за руку Конрада, изумленный, вымолвил Людовик. — Мануил сказал мне, что вы разбили турков в горах Анатолии? Что их погибло двадцать тысяч!

Германскому императору хватило сил улыбнуться:

— Вам об этом сказал мой свояк?

— Да, пять дней назад…

— Греки из Никеи продали нас туркам — продали с потрохами! Я не знаю, кто задумал это злодеяние, но оно свершилось! Греки обманули нас, сказав, что провианта будет достаточно на десять дней. Мы шли дольше. Но настоящая беда случилась две недели тому назад. Проводники ночью сбежали из лагеря, а на следующий день мы попали в засаду. Турки окружили нас и превратили в мишени для своих стрел. Это был ад, ваше величество. Поверьте мне на слово…

Конрад не соврал: это был ад. В тот день под стрелами турок полегло двадцать тысяч немецких рыцарей. И еще столько же погибло от ран, голода и жажды в горах Анатолии на обратном пути. От пятидесятитысячной армии Конрада Третьего, с которой он отправился в Иконий, осталось не более десяти, но все они, ударившись в бегство от смертоносного огня турецких стрел, израненные, добирались отдельными отрядами. С одним из таких отрядов и выехал к Никее случайно спасшийся немецкий король Конрад Гогенштауфен.

— Цвет моего рыцарства остался добычей для стервятников на голых скалах этой проклятой страны! — прохрипел германец. — Они погибли, как погибает овечье стадо, когда в него врывается стая волков. Их просто вырезали. А я был тем нерадивым пастухом, который ничего не сумел сделать!

— Господи Боже, — осознав, наконец, всю катастрофу произошедшего, только и сумел пробормотать Людовик. — А ведь у меня было предчувствие. — Он покачал головой. — Неужели Мануил стоял за этим?

Вперед выступил епископ Лангрский — оплот Римской церкви на берегах Азии. Прелат поклонился королю Франции, затем императору. Брови его уже были устремлены к переносице, негодование исказило черты лица.

— Греки — слабый и лживый народ, ваше величество, — металлическим голосом обратился он к своему королю, но так громко, чтобы его слышали и другие бароны. — Они привыкли жить за счет соседних народов и обирали в пути благородных франков и германцев, точно мы — жители их отдаленных провинций. Ловушки и засады византийцев поджидали крестоносцев на нашем богоугодном пути! Константинополь — ни что иное, как губительная преграда между европейскими латинянами и их братьями на Востоке! Это греки по своей изнеженности и нелюбви к ратному труду допустили, чтобы мусульмане захватили Гроб Господень и все христианские города на Востоке! А ведь когда-то, при Константине Великом и Феодосии, христианский мир процветал!

Его речь вызывала живой отклик в сердцах как французских рыцарей, готовых к битвам, так и немецких, уже вволю потрудившихся и более похожих на теней. И те, и другие кивали: французы — оживленно, немцы — с ожесточением.

— Когда-нибудь позорная слабость греков откроет неверным путь в Европу! — горячо продолжал епископ Лангрский. — Так, может быть, сам Бог призвал нас на берега Босфора покончить с жалкой и злой нацией и утвердиться христианским оплотом на этой земле?

Среди влиятельных крестоносцев воцарилось молчание — богатство великого города все еще алмазными искрами ослепляло глаза и настойчиво манило к себе…

А в эти самые часы — там, за проливом Босфор, — Константинополь наконец-таки вздохнул спокойно. Франки, которых император называл галлами, были выпровожены. Отныне их ожидали поля сражений — и далеко не с мирными греками, предпочитавшими войне — торговлю, риторику и искусство. В маленьком садике между дворцом Буколеона и Дафны у одного из фонтанчиков сидел Мануил Комнин, обернувшись в тогу, и размышлял над судьбой вверенной ему отцом и дедом империи. Секретарь читал сводки новостей из провинций, Нарцисс дожидался своей минуты — сообщить о том, что галльское войско задержалось в Вифинии, а Мануил черпал прозрачную воду в широкую ладонь, выливал ее и черпал снова. Был он напрямую причастен к избиению немцев в горах Дорилеи или нет, история так и сохранила в тайне. Конрад показал себя неосмотрительным полководцем и готов был свалить вину на любого. Ведь немцу еще предстояло с позором возвращаться в Европу и смотреть в глаза сыновьям и матерям тех баронов, которые ни за что полегли в ущелье и на гористых тропах Анатолии. Правда Мануила Комнина содержалась в другом: ему дела не было ни до германцев, ни до франков. Он не любил их точно так же, как не любил и турок. Но опасался гораздо больше. Эти жадные варвары веками смотрели с ненавистью и завистью в сторону сказочно богатой Византии. Им было невдомек, что человек может вести иную жизнь — без мечей и копий. Жизнь, где книга и разговор — на первом месте. Где свободную торговлю защищают незыблемые законы империи. И где варварское мужество — лишь проявление звериной природы человека и ничего более. Мануилу Комнину, талантливому воину и образованному императору, познавшему разные стороны жизни, были слишком хорошо ясны эти истины. Секретарь все говорил, а он черпал воду сильной рукой, все пальцы которой украшали перстни, и выливал ее обратно в фонтан. Черпал и выливал. Для него было бы лучше, чтобы французы и немцы, вступив в битву с мусульманами, перебили друг друга, истребили под корень. Его интересовало только процветание своей христианской державы. Он был патриотом горячо любимой родины, ее идеалов и считал, что для благополучия Византии и ее целостности все цели хороши. Он был греком и готов был погибнуть за свой народ.