Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]

Ночной стук в дверь оборвал письмо, сопровождавшее высылаемую Лакрицкому «Сагу о Красной Катерине», сагу героическую, вполне патриотическую и лишенную какой-либо мистики.

Стук повторился, и Алдымов подумал, что они стучали бы более решительно, особенно во второй раз.

Он вышел в сени и, секунду помедлив, не спрашивая, кто там, откинул щеколду на двери.

— «…Дай мокнущему сухо место, дрожащему теплость!» — едва шевеля замерзшими губами, произнес Саразкин.

— «Да уж приходящего ко мне не издену вон!» — в тон гостю с облегчением произнес Алексей Кириллович. — Кого, думаю, Бог послал, а это наш преподобный Димитрий, в пустынях подвизающийся, постник и молитвенник…

— Истинно так, Алексей Кириллович, и пощусь, и молюсь за вас, нехристей…

— Входите же, Дмитрий Сергеевич, входите, — Алдымов пропустил гостя и, прежде чем закрыть дверь, выглянул на улицу.

Одинокий фонарь у магазина Рыбторга, не пробивая окружающую темноту, радужным ореолом высвечивал снег, летящий сквозь световой круг.

— Земотдел… Срочно… Карты ягелевых полей по Семиостровью, Чалмны-Вааре… Отчет по селекции… Тысячу извинений, Алексей Кириллович, в «Доме оленевода» ни одной свободной койки, даже диванчика в коридоре свободного нет, об «Арктике» и говорить нечего… — отряхивая снег с валенок и дохи из волчьих шкур, продолжал извиняться Саразкин.

— Давайте сюда ваши «фитоценозы», — приговаривал Алдымов, забирая из рук Саразкина футляры с картами и баул с пожитками.

— Вижу, у вас свет в окошке… Вы мое спасение. Мы должны были, самое позднее, часам к восьми-девяти прибыть, а на Тайболе такая пурга поднялась… Там всегда задувает, место высокое, а тут и нос не высунуть. Пришлось ждать, пока заряд пройдет… Знаю, как вам гости досаждают, но я только до утра. Брошу доху где-нибудь в уголок… — не выпуская снятую доху из рук, Саразкин вошел из сеней в кухню.

— Ну что ж вы такой церемонный? Пришли, и слава Богу. Может быть, вас-то мне как раз и нужно. Когда мы последний раз виделись?

— Месяца два, нет, больше, где-то в середине октября я у вас квартировал.

— Вот видите… Уже полтора месяца, как гости нам не досаждают… Как Серафиму Прокофьевну арестовали, только саамы еще по старой памяти заглядывают, а больше никого. — Алдымов прямо взглянул на гостя.

— Я не понял… Я не ослышался?.. — опешил Саразкин. — То есть как?.. Серафиму Прокофьевну?.. Какое несчастье…

— Сколько раз я уговаривал вас перебраться в Мурманск, поближе к цивилизации, а теперь вижу, что жизнь Робинзона имеет свои преимущества.

— Что-то связанное с работой? Медицинская ошибка?

— Насколько я понимаю, к работе ее арест отношения не имеет. Все мои попытки хоть что-то прояснить упираются в глухую стену. Так что я, Дмитрий Сергеевич, хотя и рад вас видеть, но должен сразу же предупредить: наш дом нынче на подозрении. — Алдымов выжидающе посмотрел на опешившего гостя.

— Алексей Кириллович, дорогой мой друг, — гость вылез из глубоких, вышеколена, валенок и поставил их у входа, оставшись в цветных толстой поморской вязки носках.

Алексей Кириллович был удивлен: Саразкин никогда к нему подобным образом не обращался. У них были давние добрые отношения, исполненные уважения, но исключительно деловые. Алдымов предлагал, и неоднократно, Саразкину переехать из Краснощелья в Мурманск, где геоботанику нашлось бы работы куда больше, чем чертить карты ягельных полей совхоза. За настоятельными приглашениями в Мурманск было и нескрываемое желание чаще видеться, больше общаться, но ни брудершафтов, ни дружеских признаний меж ними не было, и вдруг — «дорогой мой друг»!

Саразкин подошел, взял Алдымова за обе руки, словно боялся, что тот не дослушает.

— Ваш дом на подозрении, но не у меня. Если понадобится, я готов засвидетельствовать где угодно… Я знаю Серафиму Прокофьевну и вас семь лет… Простите. Говорю глупость, вас с Серафимой Прокофьевной достаточно знать день, час, вы же с первого взгляда… Господи, что же это такое?..

— В таком случае… Вам все на нашей кухне знакомо. Вот чайник. Вот электроплитка… Вам нужно согреться. А мне, Дмитрий Сергеевич, нужно дописать письмо. Прошу меня простить великодушно. Я должен его отправить завтра утром… это пятнадцать минут.

— Какие извинения… Меня простите, нахала и невежу… Вы к письму. Я — к чайнику. Что Светозар?

— Спит, — подавив вздох, проговорил хозяин дома и вернулся к письменному столу.

В кругу каждого думающего человека не так уж много людей, с кем можно непринужденно и просто говорить о вещах, лежащих за пределами будничных забот. Встречаясь, Алдымов и Саразкин могли вести разговор так, словно вчера прервали его на полуслове. Иногда, даже после довольно длительной разлуки, они забывали поздороваться, а сразу начинали разговор, словно минуту назад прерванный.

Этого не было у Алдымова в общении с Чертковым.

Там за поверхностью самого простого, даже бытового разговора, на расстоянии одной-двух фраз лежал если не спор, то приглашение к спору, подпитываемое не то чтобы соперничеством, но постоянным желанием Черткова напомнить самоучке Алдымову, что есть наука, есть люди науки, а есть энтузиасты, любители, и смешивать одно с другим не следует. Свое превосходство Черткову приходилось утверждать еще и потому, что Алдымов был на семнадцать лет старше, да и повидал больше.

У людей, отягощенных потребностью самоутверждения, как-то сама собой вырабатывается поза «фехтовальщика», человека, пребывающего в постоянной готовности наносить и отражать удары. Алдымов эту манеру питерского коллеги объяснял издержками неизжитой молодости, свойством темперамента, складом характера.

А вот Серафима Прокофьевна обладала редким слухом, позволявшим ей слышать работу спрятанного в человеке червя, вершащего работу душевной червоточины.

Ни с чем не сравнимое женское сторожевое чувство делало ее особенно чуткой на всяческую неискренность, лукавство, ее сердце слышало каждую фальшивую нотку в людях, окружавших беспечного, не умеющего враждовать ни явно, ни тайно Алдымова. Вот и в Черткове она видела человека, как она говорила, «инфицированного тщеславием».

Присутствие в доме Черткова, с его чуть преувеличенной доброжелательностью, предупредительностью, чуть покровительственной галантностью, превращало общение в какую-то странную игру. Алдымов по доброте душевной ему слегка подыгрывал, выдерживая в разговоре ироническую ноту. Серафима же Прокофьевна к играм, не доставляющим удовольствия всем играющим, относилась крайне настороженно. Однажды после ухода Черткова, полвечера проговорившего, адресуясь главным образом к Серафиме Прокофьевне, о семантических и семиотических свойствах саамской фразеологии, Алдымов, закрыв за гостем дверь, только покачал головой и облегченно вздохнул. «Странный все-таки Егор Ефремович, никак его не пойму…» — помогая убрать со стола, сказал Алдымов. «А вот Черткову кажется, что ты как раз видишь его насквозь, кому же это может понравиться? Ему так хочется быть загадочным. Мы же это читали: Грушницкий… Впрочем, не совсем. Это Грушницкий, вообразивший себя Печориным…» — «Скажи уж прямо, не любишь ты Егора Ефремовича..» — «Мне тебя любить ни сил, ни времени не хватает. Егор твой Ефремович уж как-нибудь без моей любви проживет…»