Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]

— В точку, Алдымов! Надо замкнуть цепь между делегатским собранием и комиссией по самогону.

— Хромаешь, Анфиса, на правую ногу хромаешь! — пришел на помощь Рыбин из губисполкома. — В комиссию по самогону в первую очередь надо привлекать пролетарский элемент! «Во! И боле ничего!»

— Верно! — тут же согласилась женщина в кепке. — Ты же, Алдымов, непьющий? Что ты в самогоне понимаешь? Вычеркиваю, — черкнула и заткнула карандаш с металлическим наконечником над ухом под кепку и, не выпуская из рук измочаленного блокнота, ринулась, как сейнер за треской, на отлов «пролетарского элемента».

В другом месте тоже поминали Троцкого.

— …Троцкий ничего не говорит об иностранном капитале. Без иностранного капитала, это я вам как промышленный отдел говорю, мы промышленность не поднимем.

— Что вы все Троцкий, да Троцкий, поверьте мне, скоро вперед выйдет Иван Васильевич Сталин, вот кто еще своего слова не сказал…

— А что он скажет? Да ничего он не скажет, будет жевать свою «национальную политику» да «оргработу».

— Не говорите. Попомните мое слово! Иван Васильевич — это фигура!

— А разве он Иван? Врешь, мужик, имя у него точно не Иван, какое-то библейское…

Сердце Алдымова забилось ровно и покойно, как только он увидел ее лицо, серые блестящие глаза с зеленой искрой, под полукружьем темных бровей.

Она улыбалась, а взгляд, как показалось Алдымову, был невеселым. Веки на внешних уголках глаз были чуть приспущены, от чего казалось, что глаза вот-вот приоткроются, прищурятся, чтобы видеть лучше, или закроются, чтобы не видеть вовсе. Эта приспущенная завеса на глазах невольно придавала ее лицу чуть загадочное выражение затаенности, быть может, тайной печали. Даже когда она смеялась и лицо преображала открытая живая улыбка, глаза, казалось, видели что-то такое, что не давало повода к веселью.

Ровным счетом ничего не зная о ней, даже замужем она или нет, он почувствовал всем своим существом в этой немолодой женщине человека, излучавшего покойную уверенность подлинной женственности.

«Откуда она здесь?» — спрашивал себя Алдымов. Он бы не удивился, если бы вдруг она исчезла. Он никогда не задавался вопросом, в чем сущность женственности, и сейчас не умом, не словами, а самим дыханием говорил себе, что это дарованное немногим избранницам право сообщить миру те неповторимые черты, какие не в силах породить сама природа.

Ему показалось вдруг странным, что для людского многолюдства она словно невидима, никто не оглядывается на нее, не пытается заговорить. Роста она была выше среднего, что при склонности к полноте сообщало фигуре в приталенном жакете гармоничную рельефность линий. Глаза серые. Волосы русые, нос прямой, пальцы тонкие, что было видно и сквозь черные лайковые перчатки.

Алексей Кириллович тут же забыл о своем желании возразить стоявшему рядом с ним Свиристенину из земельного отдела, защищавшему «платформу Ларина».

— Вы тут в смысле пораженческого настроения выступать не надо, — уверенно сыпал Свиристенин уже ничего не слышащему Алдымову. — Если Троцкий говорит о ножницах , в смысле их расширения, то это еще ничего не значит. Вы же Губплан, так я вам говорю, что в плановых организациях, товарищ Алдымов, напрашиваются еще более широкие ножницы, чем указал товарищ Троцкий…

— А что же товарищ Троцкий предлагает срезать? — наконец почти механически произнес Алдымов, забыв, что ножницами товарищ Троцкий лишь обозначал расхождение и ничего резать не предлагал.

— А тот же Рабкрин! — азартно сказал Свиристенин и, наконец увидев, куда направлен взгляд его собеседника, дружески пояснил: — По-моему это горбольница.

— Вы — срезать, а Ленин ставил Рабкрин во главу угла… — все так же, по инерции продолжал разговор Алдымов.

— Читал я Ленина о Рабкрине… Ну и что? Видел я этот Рабкрин. Что они находят? Ничего они не находят. Нужно создать щупальца другого рода…

Слушая жаркий разговор за своей спиной, Серафима Прокофьевна что-то шепнула приятельнице, которую держала под руку, обернулась, снова встретилась глазами с Алдымовым, заметила лестное для женского самолюбия смущение, и с нарочитой серьезностью спросила:

— А что вы скажете о позиции Смилги?

Алдымов вдруг почувствовал себя совершенным студентом, вынувшим счастливый билет. Он не знал, как заговорить, не будучи даме представленным, и вдруг такая удача.

— Если мы хотим двигать мелкую промышленность, а в нашей ситуации это жизненно необходимо… — Алдымов смотрел в глаза женщине, интересующейся позицией Смилги, и вся праздничная бутафория первомайской площади увяла от этого света. Алдымов даже испугался, что интерес к Смилге у дамы не глубокий и может пропасть, поэтому поспешил с разъяснением. — Смилгу пугает то, что мелкая промышленность уходит из рук государства. Так и слава Богу, что уходит. Зачем государству тащить этот обоз мелочевки! Впрочем, куда же она уходит? Она остается, во-первых, в виде налогов, во-вторых, это рост товарной массы. А Смилга что предлагает? Давайте ее подчиним государству. А потом поглотим. Поглотить — это же тормоз получается… Простите, как вас зовут? Я не представился. Алдымов. Губплан.

— Странное имя, — улыбнулась дама.

— Почему странное? — не понял Алдымов.

— Алдымов. Губплан? — повторила женщина.

— Да, действительно… Простите… — «Я, кажется, смешон», — удивился Алдымов, на секунду увидев себя со стороны. — Мы уже становимся частью нашей работы. А зовут меня Алексей Кириллович.

— Серафима Прокофьевна. С праздником вас, Алексей Кириллович.

Алдымов приложил руку к груди и с легким поклоном ответил:

— И вас с праздником…

Так и начался праздник, которому отпущено было тринадцать лет, шесть месяцев и двадцать дней.

Когда в первый же день знакомства Алдымов узнал о том, что Серафима Прокофьевна работает акушеркой, он принял эту весть как свидетельство верности его чувств, его ощущений… Именно такие руки, именно такая улыбка, именно такое создание должно первым принимать в мир входящего, еще беспомощного и беззащитного нового жителя Земли, будущее человечества.

Он сказал ей об этом.

Она рассмеялась:

— Иногда принимают не руки, а щипцы. Только знать вам это не положено.

И Алдымов тут же согласился, рождение — чудо и тайна, и не профанам об этом рассуждать.

Оба были не молоды, и уже через три месяца после знакомства, в конце лета, Алексей Кириллович сделал Серафиме Прокофьевне предложение.

— Я и не знала, что вы старьевщик, — рассмеялась Серафима Прокофьевна.

— Я не старьевщик, я — антиквар! — объявил Алексей Кириллович.

— Удивляюсь, как вы до сих пор никого не нашли?

— Не там искал или не то…