Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

В глазах Кнышева было безысходное отчаяние, и от взгляда его я сам вдруг впал в смятение и растерянность. Где то между животом и сердцем сжало, и от тупой боли этой я долго потом не мог освободиться.

— Авось отобьемся.

— Оно, конечно, бывает, — пробормотал Кнышев, — да только...

В задумчивости он надел папаху, снял ее, повертел в руках, вновь надел и махнул рукой.

— Что же это жена тебя оставила? — спросил я.

— Я ей не указчик, примаком жил. Сказала — о внуке надо думать, его спасать...

— Пошел бы и ты с ними.

— К туркам?! — Озлившись вдруг, он волком глянул на меня, но тут же в испуге сник и отошел.

Мы с Аджуком отправились на поле за мотыгами, присели там. Я задумался. Очнувшись, посмотрел на Аджука. Он счищал палочкой землю с мотыги, что то вполголоса напевая. У него, как и у других шапсугов, хороший слух, о ритме я уже не говорю. Петь в ауле любили все, от мала до велика. В песне выражали настроение, к песне обращались за помощью. Зимой, вместе с Аджуком и еще пятью охотниками, я пошел за дикими козами. Выпал обильный снег, выше человеческого роста, нас чуть не снесло лавиной, и, пробиваясь в снегу, мы выбились из сил, лежали на сугробах, погружаясь в предсмертный сон. Аджук заставил нас встать, мы обнялись, сдвинув вместе головы, и Аджук запел — про то, что путь наш труден, но мы все равно вернемся в аул, где женщины уже разводят огонь в очагах. Охотники подхватили припев, я тоже. И усталость, изнеможение понемногу оставили меня.

Аджук все чистил мотыгу, о чем то размышляя.

— Послушай, — спросил я, — правда, что в давние времена один из шапсугов был в Египте фараоном?

— Так говорят, — с безразличием ответил он.

Крымские ханы в прошлом посылали на воспитание к шапсугам своих сыновей. Некоторые, как их называли шапсуги, хануко в Бахчисарай не возвращались. Припомнив, что хануко был и прадед Аджука, я задал ему вопрос, почему прадед его не вернулся к родному отцу.

— Он полюбил своего аталыка и понял, что не во власти счастье.

— Значит, в тебе течет кровь ханов? — спросил я снова.

Он усмехнулся глазами.

— Если взять одну долю кукурузной муки и одну долю проса, получится каша, где кукурузы и проса будет поровну. Кровь так не смешивается, одна из них побеждает. Ханская кровь не дотекла до меня, она вышла, как пар кипящей воды, еще из моего деда. Да и прадеду моему кровь его не мешала пахать землю и пасти скот.

— Ваши предки и предки ваших предков — и натухайцев, и шапсугов, и убыхов всегда жили в здешних местах?

— С того света никто еще не приходил, чтобы рассказать, — Аджук отложил мотыгу. — Говорят, давным давно, задолго до Исы и Мохаммеда, народ жил далеко за морем, где то в Аравии. Он делился на восемь племен. Захотев увидеть мир, племена разошлись кто куда. Так говорится и в Коране: и были люди только единым народом, но разошлись. Племена потеряли друг друга и, встречаясь, не узнавали, думали — чужие, и воевали, как с чужими. — Он улыбнулся глазами. — Ты ведь тоже не узнал меня, когда мы встретились, и я тебя тоже.

— Но мы все же узнали друг друга, — возразил я, Аджук одобрительно кивнул.

— Я скажу об этом... Наше племя шло через земли, где потом правил крымский хан. Некоторые уставали идти, останавливались и строили себе аулы, где им нравилось*. Остальные пришли в здешние места и здесь навсегда остались... Ты хорошо сказал — мы все же узнали друг друга. Я так думаю: люди забыли, что они единый народ, пока не вспомнят, мира на земле не будет.

Мы долго еще беседовали, а когда встали, чтобы идти по домам, нам крикнули издали:

— Аджук, Якуб! Идут!

Озермес вышел навстречу отряду и встретил его на подступах к аулу.

Он обратился к офицерам с обычной просьбою: не трогайте аул, не надо зря проливать кровь! Вернувшись, Озермес отрицательно покачал головой.

* В Крыму действительно одна из крепостей называлась Черкес кермен, а степь

между реками Бельбек и Кача — Черкес дюз (Черкесская равнина).

Отряд подошел к аулу в сумерках и расположился биваком на большом лугу за речкой. В тишине застучали топоры. Зная, что ночью, в темноте, на аул наступать не станут, Аджук направил нескольких воинов в засады, а остальных распустил до рассвета по домам.

Крик «идут!» словно бы оглушил меня. Ничего не соображая, я ходил, куда несли ноги, безо всякой надежды, с тупой покорностью ожидал возвращения Озермеса, безучастно прислушивался к распоряжениям Аджука и думал о том, сколь тщетны были мои старания уйти от своего прошлого, все равно оно должно было настигнуть меня, и лучше бы я не пошел с Озермесом, а пустил себе пулю в лоб, ибо тогда я ничего не терял, а лишь освобождался от всего, что угнетало меня, а теперь я уже вкусил вольность и познал труд и любовь. Как глупо было успокаивать себя нынче, что все обойдется, работать на поле, разговаривать, смеяться, ведь петля была уже наброшена на шею, и вот уже скоро она затянется, ты испустишь дух и более не увидишь усеянного звездами неба.

Не знаю отчего, но во мне вдруг загорелась отчаянная жажда действия — так собака, в ужасе удирающая от волков и прижатая ими к крутому обрыву, поворачивается к преследователям, оскаливает зубы и, мочась от страха, отбивается, хотя и знает, что ее все равно загрызут.

Боль под ложечкой прошла. Мне не сиделось на месте, я силился куда то идти, что то предпринимать. Надо быть поэтому сказал, что подкрадусь к биваку и послушаю, о чем говорят солдаты, авось, узнаю о намерениях отряда.

— Аферим! — похвалил меня Аджук. — Иди. Слушай внимательно: перейди реку внизу, у скалы, потом иди лесом, заляжешь в кустарнике со стороны опушки, против ветра. Если у них собаки, они тебя не учуют. Не задерживайся, а то взойдет луна, и тебя могут заметить. Я подожду тебя у Алии, возле пушки.

Спустившись за водопад, я постоял, прислушиваясь. На склоне неба, переливаясь, светили Семь братьев звезд, или, как мы называем их, Большая Медведица. Где то в ауле звякнуло ведро, звонко засмеялась девчонка, потом тонко заржала лошадь. Снова кто то засмеялся. Похоже на смех Бибы. Пригнала ли она с пастбища нашу лошадь двухлетку? У лошади была проплешина между ушами, и ее прозвали за это Куйжи — Плешивый. Лошадка была озорной, вроде Бибы. Девчонка все пыталась прокатиться на Куйжи, а та сбрасывала наездницу и удирала, приходилось потом искать ее.

— К чарке станови-ись! — зычно закричали в биваке фельдфебели.

— Ись-ись-ись! — отозвалось эхо в ущелье.

Давненько я не слышал этой команды. Перейдя вброд реку, вошел в лес. Пахло смолой. Неслышно ступая по усыпанной хвоей земле, я добрался до опушки. Отсюда на луг мыском выдавался кустарник.

Барабаны пробили на ужин. Барабанная дробь снова прокатилась по ущелью. Почему то в горле у меня запершило, как от горьковатого майского меду. Я зашел за дерево и стал разглядывать бивак. Он был окружен засеками из валежника. Ближе к кустам стояли повозки, и среди них — снятая с передка пушка. За повозками горели костры. О чем говорили солдаты, отсюда не слышно было. Слева, ближе к лесу, что-то чернело. Я присел, стал всматриваться. Ярко вспыхнул и угас огонек цигарки. Это были солдаты, сидящие в секрете, — кто то из них по небрежности закурил. Чтобы меня не обнаружили, надо ползти правее кустов. Я передвинул кинжал на бок, заткнул за пояс полы черкески и подтянул постолы.