Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Девушка, улыбаясь, — я не видел ее, но угадывал по голосу, что она посмеивается, — спрашивала у Озермеса, чем он владеет, а он, тоже смеясь, отвечал: у него нет ни сакли, ни коня, ни быков, только шичепшин и отцовская бурка.

Где то вдали, на высоте, закричали, кажется, по русски. Из бивака выстрелили. Потом еще несколько раз. Эхо отозвалось в горах.

Озермес и девушка примолкли. Потом снова заговорили, но уже тише, и до меня доносились только отдельные слова. Я наконец разгадал, что с Озермесом была Чебахан, и возрадовался, ибо один он, без грешный человек, не носивший оружия и облегчавший людям страдания, был достоин этой полуземной красавицы.

Она рассмеялась и повысила голос:

— Завтра, когда женщины узнают, что я взяла себе в мужья джегуако, они ахнут, как от голоса Шибле. Весь аул соберется на нашу свадьбу.

— Свадьбы не будет, Чебахан.

— А как же без свадьбы? — растерянно спросила она.

— Я думал, что мы успеем справить свадьбу сегодня, даже Якубу сказал, что зайду, но уже поздно. Ты слышала выстрелы? Кто знает, увидим ли мы с тобой завтра солнце.

Озноб снова прохватил меня.

— Совсем позабыла.

— Завтра я буду петь воинам, — сказал Озермес. — А потом, если останусь в живых, мне уж некому будет петь, кроме тебя. Мы уйдем.

Может, туда, где вечный снег, его то никто не придет отбирать у нас.

— Разве там можно жить?

Озермес промолчал. Или я не расслышал его ответа.

Над горой показался краешек луны. При желтоватом ее свете я увидел, как Озермес, обняв за плечи Чебахан, поднимается с ней по склону, услышал напряженный, как струна, голос девушки:

— Уж эту ночь у нас с тобой не отнимут!..

Я остался сидеть под дубком, подавленный. За все последние часы, сперва оглушенный и растерянный, потом, пробираясь к биваку, плача там, в кустах, от тоски, я ни разу не вспомнил о Зайдет. Тяготея к возврату, не столь важно, к чему именно, я не только не подумал о своей возлюбленной, но и как само собой разумеющееся отодвинул ее, словно бы она никогда не существовала, на ту сторону, которую пусть неосознанно, инстинктивно, как животное, но предполагал оставить, отодвинул не как собаку или лошадь, а как нечто неодушевленное, ничего не значащее. В эгоизме своем я попросту позабыл о той, которую так сильно любил. «Господи, Аллах, Иегова, кто ты там есть, —взмолился я, — дай мне возможность уберечь Зайдет, а потом покарай меня!»

Вернувшись, я рассказал Аджуку, что пушку на рассвете установят выше водопада, а первый удар будет нанесен со стороны брода.

— Я знал, — удовлетворенно произнес он. — Тебя долго не было.

Чтобы отвлечь их, Алия стал кричать, ругаться, и они стреляли.

Я сказал, что слышал выстрелы, но в это время был уже на нашем берегу, а задержался, ожидая, пока Озермес и Чебахан выкупаются перед брачной ночью.

— Олень и ласточка, — сказал Аджук. — Хорошо! Надо будет по слать джигитов в засаду, пусть сбросят их пушку в водопад.

Бог весть с чего, возможно, от смятения, терзавшего меня, на ум пришла вдруг кощунственная мысль, и я, не совладав с собой, сказал Аджуку:

— Одни уезжают в Турцию, оставляя родную землю, другие умирают с оружием в руках, но есть ведь и такие, кто соглашается переселиться на отведенные им места. Не дальновиднее ли последние, не окажутся ли они в будущем мудрее нас, ибо хотя бы часть изъявивших покорность сохранит свои жизни и жизни своих потомков?

Я сказал «нас», дабы смягчить свои слова, но Аджук не обратил на это внимания. Подумав, он промолвил:

— Да, многие бжедуги, натухайцы и другие пошли за своими князьями туда, куда приказывали сардары царя. Кто знает, что станет с ними?

Даже орел, у которого самые острые глаза, не может разглядеть со своей высоты будущие лета и зимы. Мы, когда долго проживем на том свете, сами решим, кто был прав. Одни из нас могут сказать, что мы ошиблись, другие, возможно, скажут иначе... Твои слова о мудрости поднимающих руки ради жизни правнуков коварны. Кто может решить, когда выгоднее стать покорным, а когда остаться таким, каким были предки.

Раз став на колени, легко привыкнуть к ползанию, и тогда глаза у людей переместятся под подбородок, как у крота... Я знаю одно: человек должен защищать свою саклю, а народ свою землю. Так было, так есть и так будет!

Робость и растерянность мои пред жестоким ликом грядущего еще более усилились.

Я подошел к пушке Ильи, стоявшей на деревянном лафете. Возле нее лежала груда принесенных с реки, кругло обкатанных водой булыжников. А в ложбине между гигантскими дубами, возле небольшого костра, рядом с Салихом развалился сам Илья.

— Слыхал, Яков, — спросил он, — как я их раззудил? Прямь как осиное гнездо заворошились. Хошь, еще потеху устрою?

Он встал, подошел к краю обрыва и, приложив руки ко рту, зычно закричал:

— Эй, холуи барские! Пехота, несмазаны сапоги, кто воли хочет, к нам иди! Русских у нас до хрена, землю пашем, девок любим, а на царя Алексашку срем!

То, что он так кричал в сторону бивака, возле которого я совсем не давно изнывал oт переживаний, было по сердцу мне, и я, словно мстя себе, проговорил:

— Покрепче, Илья, покрепче всыпь им!

В биваке молчали.

Илья перевел дух и заорал снова. Он перебрал все внутренности Александра II, рожденного от дубины Николашки и стервы Шурки, заявил, что жена Алексашки немка Машка — гулящая и принесла ублюдков от разных отцов...

— Что он кричит? — спросил Салих.

Матерной ругани у шапсугов не было.

Я засмеялся и сказал:

— Алия дурно отзывается о царе и его семье.

В биваке вспыхнуло несколько огоньков, захлопали выстрелы.

— С с с, — пропела, уносясь куда то, пуля.

Илья заржал по лошадиному, в лагере отозвалось несколько коней.

Расхохотавшись, он вернулся к костру и проворчал:

— Я им до утра спать не дам. Оставайся со мной, Яков, баба моя бузы принесет, мясца, славно скоротаем ночку.

— Нет, мне домой, — сказал я.

Он загоготал.

— Позабыл, что ты только оженился. Ну, давай беги до своей зазнобушки. Гляди только, утром не проспи. Завтра кровавую жатву жать будем. Ох, и навалю же я на сыру землю солдатушек — бравых ребятушек!

Окна сакли, выходившие к плетню, светились. Пройдя по двору, я вошел в комнату и вздохнул глубоко, будто от плетня до двери двигался под водой, не имея возможности дышать.

Потрескивала лучина. В углу, на тахте, причмокивал во сне Закир.

Перебрался и сюда за мной! А Зайдет стояла у двери, ведущей на женскую половину, и смотрела на меня. К моему приходу она прихорошилась. Я услышал ее чуть стесненное дыхание. Лицо Зайдет было неподвижно, но радость от того, что она видит меня, пробивалась изнутри, как из светильника, покрытого матовым стеклом.

Охватив взглядом все одновременно — тахту со спящим Закиром, над которой висел пестрый ковер, и очаг с дымарем, откуда шел запах вареного мяса, и лучину, бросавшую дрожащий свет на полку с книгами, с таким трудом добытыми мной, и сияющие глаза жены, — я понял то, что никогда еще по настоящему не понимал: вот это и есть самое главное и единственно ценное в моей жизни. Мне лишь казалось, что я позабыл о Зайдет, на самом же деле она была во мне, была со мной, подобно тому, как в человеке бьется сердце и дышат легкие. Я протянул руки, Зайдет подбежала, я обнял ее, поднял и понес на женскую половину...