Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Теперь дорога уже не казалась им столь долгой. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Озермес надламывал на деревьях ветви, у речек складывал горки камней и сказал, что, возвращаясь, им следует поискать глазами утес на богатырь горе, похожий на шлем.

Вещей предстояло перенести на себе изрядно. Собирая уцелевшее от пожаров, они набрели выше аула на сарай в яблоневом саду. Вблизи сарая стояли двумя рядами сапетки, над которыми жужжали пчелы. — Мы перенесем их к нам, — сказал Озермес. В самом сарае оказались две пустые кадушки и приложенные к стене лопаты и заступы, а на другой стене висели лук, колчан со стрелами и силки для поимки зверей. — Это сарай Едыге, — сказала Чебахан. — Помнишь старика с белой бородкой и разбитым затылком? — Он был охотником? — Нет, луки и стрелы он делал для других. Я слышал, как Едыге говорил отцу, что на изготовление хорошего лука уходят лето, зима, а иногда и больше. Джигиты, если им везло подстрелить беркута, вырывали из его хвоста перья и отдавали их дедушке Едыге. — Озермес вытащил из колчана стрелу с белым оперением, рассмотрел ее, потом дернул пальцем тетиву лука, она загудела. — А еще, — вспомнила Чебахан, — Едыге рассказывал, что на одну тетиву уходят все сухожилия быка или лошади. — Я не знал этого, — сказал Озермес. Он заметил у стенки странный лук, с прямым стволам и ложем, как у ружья — А что это вот, ты знаешь? — Чебахан кивнула: — Самострел. Дедушка Едыге привез его из-за моря, все тогда рассматривали самострел, и я слышала, как о нем говорили, Едыге называл его лук ружье и давал иногда охотникам, когда они шли добывать многорогих. Стрела самострела, говорил отец, может пробить насквозь даже кольчугу...

Они снесли в сарай Едыге все, что удалось собрать в пожарищах: кумганы, казаны, глиняные кувшины и миски. Турлучные стены и кровли сакль, обрушиваясь от огня, кое где накрыли собой бешметы, штаны, рубашки, ноговицы и чувяки, даже большой ковер с обгоревшими краями и прожженной в середине дырой, шириной в три ладони, и несколько маленьких обгоревших ковриков. Чебахан наткнулась в пепле на железную коробочку с иглами, а Озермесу повезло и того больше: в брошенной солдатами повозке со сломанной осью лежали турецкое ружье, пороховница из рога и кожаный мешочек с пулями. Надо быть, кто-то из солдат подобрал их, а потом, торопясь, забыл в повозке. У русских солдат таких ружей и пороховниц не было..

Добравшись через четыре дня и четыре ночи до сожженного аула, они издали посмотрели на кладбище, но не стали нарушать покой умерших и направились к сараю Едыге. Передохнув и поев кошачьего мяса, нагрузились и в сумерках двинулись обратно.

Так, выстроившись в затылок, пошли чередой дни и ночи, а с ними, то вместе, то отставая от течения времени, шли Озермес и Чебахан, они или шагали налегке, или брели, неся на себе вещи, останавливаясь, отдыхая, поглядывая на ставшие уже знакомыми горы и ущелья. И так до того дня, когда все, что можно было взять и унести из мертвого аула, было перенесено и сложено в пещере и возле нее, у скалистой стены.

...На Озермеса что то навалилось. От давящей тяжести он стал задыхаться, испытывая тупую боль в груди и одновременно ощущая тепло, которое струилось откуда то сверху и, подобно одеялу из шерсти ягненка, обволакивало его все плотнее и плотнее. Потянувшись к теплу, Озермес ощутил облегчение, боль стала ослабевать, и тогда он, что бы избавиться от нее, рванулся кверху, пробился сквозь снег и взлетел над ущельем. Внизу громоздилось смешение снега, льда и камней, под ними, головой к стволу сломанной ольхи, лежало на спине его тело, а вокруг простиралось огромное небо, усеянное бесчисленным множеством мерцающих звезд. То, что он летел куда то ввысь и в то же время лежал под лавиной, было не только непонятно и удивительно, но и прекрасно, потому что он перестал ощущать жажду, в желудке уже не урчало от голода и ноги, руки и голова не мерзли более. По мере того как Озермес возносился к Тропе всадника, на него снисходило безмятежное спокойствие. Тело, погребенное под лавиной, уменьшалось, превращаясь в крошечного, неподвижного, обернутого буркой червячка. Еще немного, и он вовсе потеряет его из виду. Озермес встревожился и тут же стал падать. Ущелье быстро приближалось. Вернувшись в свое тело, он снова ощутил боль в ногах и в животе. Теперь тепло шло откуда-то сбоку. Озермес потянулся к нему, и ему показалось, что он змеей скользит сквозь снег, и чем теплее ему становилось, тем быстрее боль уходит от него. Озермес смутно подумал, что полное избавление от боли может лишить его возможности воссоединиться со своим телом и тогда он перестанет быть тем, кем был. Он снова забеспокоился, затосковал по жизни, и хотя тепло, обещавшее ему избавление от болей, продолжало притягивать его к себе, преодолел соблазн и заставил себя вернуться к болям и страданиям. Ребра сдавило так, что он застонал... Очнувшись, Озермес открыл глаза и зашарил руками по груди. Пальцы нащупали обломок скалы, видимо, упавший сверху, когда он во сне повернулся на спину. Свалив камень с груди, Озермес отдышался, потом, хватаясь пальцами за дерево, кое-как поднялся и принялся вырезать кинжалом комья снега у ствола ольхи, бросать их под ноги, притаптывать и медленно медленно подниматься. Закоченевшие ноги, плечи и спина от движений разогревались, и Озермес подумал, что он, наверно, замерзал, и если бы не камень, навалившийся ему на грудь, он уже не проснулся бы. Что было с ним? Неужели тепло послал ему Тха? Однако для чего Тха нужно было сперва заваливать Озермеса лавиной, но не убивать, а потом извлекать душу из еще не замерзшего тела? И вообще с какой целью Тха вознамерился отнять мужа у еще ни в чем не согрешившей и не имеющей детей женщины? И зачем надо было сулить Озермесу блаженное тепло, ведь кто кто, а Тха понимает: как бы хорошо нибыло душе от тепла, тело, лежащее под снегом, от этого не согреется? То, что Тха, или кто то другой из божеств, вытворял с ним, было не справедливо, было недостойно богов. Может, Тха лишь проверял его, посылал ему свое тепло как приманку, вроде рыболова, водящего перед носом рыбы червяком на крючке?.. Сколь много непонятного не только на земле, среди людей, но и на небесах, где обитают владыки вселенной: адыгский Тха, исламский Аллах и христианский Бог. Возможно, где-то летают и другие небесные владыки, имен которых Озермес не знает. Как живут они там, мирно, вместе, поделив между собой свои владения и людские и племена на земле, или же враждуют и сражаются подобно людям? В медресе говорили, что Аллах невидим, то же старики утверждали о Тха, а русский Якуб, который жил в сожженном ауле, — тела его он с Чебахан среди убитых не нашли, — рассказывал, будто их Бог белобородый старец и он иногда является людям. Наверно, дразнил его теплом не Тха, а кто то другой, потому что с людьми Тха не общается.