Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

* Абадзехи — адыгское племя.

— Пожалуй, я совершил ошибку, когда строил саклю для двоих, следовало, наверно, предусмотреть и вторую комнату для женской половины. — Лицо Чебахан осунулось и побледнело. — А теперь выслушай меня внимательно. Ты вела себя как глупая девчонка, блеяла вроде заблудившейся овцы. Что ты и я знаем про Абадзеху? Ничего мы не знаем, есть ли у нее муж, отец и мать, сестра и брат? Не знаем, откуда она и как ее зовут. Мы знаем лишь о смерти ее ребенка и о том, что она потеряла свою душу. Мужчина, который позволил бы себе взять в жены женщину, лишенную души и разума, уподобился бы жучку мертвоеду. Можно ли сблизиться с существом, которое не понимает, что делает, с женщиной, тело которой здесь, а душа в каком-то ином мире? Абадзеха может быть мне только сестрой. — Прости меня, — тихо произнесла Чебахан, — об этом я не подумала, я из-за тебя... — Из-за меня? — удивился он. — Ты не сердись, я правда из-за тебя. Мы уже говорили, я же чувствую, что не даю тебе того, что должна давать мужу жена, почему я такая, не знаю. И подумала: может, Абадзеха, у нее уже был ребенок... Но на самом деле я вовсе не хочу, чтобы ты взял Абадзеху в жены. — Он опустил голову, чтобы она не заметила смеха в его глазах. — Я не знал, что ты ревнива. — Я тоже этого не знала, — виновато промямлила она. Он прыснул. — Хорошо, что мы не в ауле, там послушать мое пение собиралось бы много красивых женщин. — Здесь не соберутся, — пробормотала Чебахан, — и здесь ты не поешь. — Да, я давно не пел и не брал в руки шичепчина... Не думаю, чтобы сюда поднялась еще какая нибудь женщина, но на всякий случай скажу: если вдруг сама Псыхогуаше попросит меня взять ее в жены, я откажусь от этой великой чести. Мой отец не женился вторично даже после смерти моей матери. И я не хотел бы иметь двух жен, мне достаточно одной и глупой. Надеюсь, я не обидел тебя? А коли обидел, вспомни, что если у мужчины от обиды выпадает волосок из усов, то женщина, обидевшись, может стать лысой. — Чебахан улыбнулась, постояла, переминаясь с ноги на ногу, шмыгнула носом и, вобрав голову в плечи, побежала к очагу. Увидев, как мелькают ее пятки, Озермес рассмеялся, но услышал свой смех словно бы со стороны и прищелкнул языком. Когда смеешься, кто-то должен отозваться и поддержать твое веселье, а смеяться одному — все равно что бесцельно пускать стрелу в небо или помешивать лопаткой в пустом котле, воображая, что там каша.

Помыв руки, он поел, похвалил еду, приготовленную Чебахан, уселся на туловище мертвого явора и стал смотреть в розовеющее небо, по которому, взлетев со скалистого обрыва, еле слышно повизгивая, черными стрелами проносились стрижи. Из двери сакли вышла Абадзеха, навстречу ей промелькнула мимо него Чебахан. Абадзеха опустила к земле куклу, повела ее перед собой, как ведут ребенка, и запела песенку, которую поют матери и бабушки, когда обучают малышей ходить:

Абадзеха прошлась по поляне, забрела за кустарник, Озермес поднялся посмотреть, куда она пошла, и увидел, что она сосредоточенно разглядывает могильный холмик. — Белорукая! — позвал Озермес. — Ты хотела покормить нашу сестру. — Чебахан побежала к Абадзехе, обняла ее за плечи и повела к летнему очагу. — Пойдем, сестра моя, пойдем, ты голодна, а я сварила жирный ляпс. — Ляпс, — повторила Абадзеха. — Да, сестра моя. — Сестра, — эхом отозвалась Абадзеха. Они прошли за спиной Озермеса к столику. Какое-то время молчали, потом он снова услышал их голоса. — Сестра? — спросила Абадзеха. Чебахан обрадованно ответила: — Да, да, сестра твоя, меня зовут Чебахан, а он твой брат, Озермес. — Он почувствовал, как Чебахан смотрит ему в спину, но не повернулся, догадавшись, что она ждет от него похвалы. — Че-ба-хан, — по слогам протянула Абадзеха, — О-зер-мес. — Она не понимала того, что говорили ей, хотя была таким же человеком, как Чебахан и Озермес, такой же частью окружающего, как и они. Каменный дрозд дрожит, трепещет серыми крылышками, радуется своему многоголосию, когда трещит по сорочьи, воркует голубем и заливается подобно соловью. Абадзеху окружают синие горы, зеленые деревья, белые облака, в желтеющем небе то вдали, то вблизи от нее лают шакалы, щебечут ласточки, произносит ласковые слова Чебахан, а она ко всему слепа, глуха и существует в том, неведомом мире, куда нет доступа и Озермесу, и Чебахан, и шакалам, и ласточкам, никому из живущих на земле. Где он, тот мир, каков он, есть ли в нем свет, тепло и радость, или пуст, темен и мучителен, как ночная боль? Вернется ли Абадзеха оттуда, либо навсегда останется там, а ходить, есть и спать будет рядом с Озермесом и Чебахан, не ведая, что до конца дней своих станет напоминать им о прошлом, о том, от чего они ушли? Озермес приметил, что туман забвения иногда, лишь на один быстрый вдох, улетучивается из глаз Абадзехи, но, едва вернувшись в этот мир, она тут же, со скоростью пули, отдаляется от него. Если б удалось изгнать туман из ее глаз надолго, подобно тому как солнце и ветер растопляют весной снег на жаждущем тепла лугу и оберегают его от холодов до осени, может, раненая душа Абадзехи выздоровела бы и она снова стала бы такой, какой много лет и зим ходила по земле. Чебахан уговорила Абадзеху помыться, заведя песню о дожде. А если попробовать вызвать ее из того мира другой, знакомой ей от рождения песней? Озермес оглянулся. Чебахан что то жалеючи говорила Абадзехе, а та укачивала куклу и, наморщив лоб, непонимающе смотрела ей в рот. Он встал, вынес из сакли шичепшин, уселся на мертвом яворе, подтянул ослабшие струны, повел смычком и запел древнюю песню, которую знал от отца и которую они три или четыре зимы тому назад пели на свой лад в абадзехском ауле. Вскоре послышались легкие шаги. Абадзеха, обойдя упавшее дерево, опустилась на колени, села на пятки, положила на траву рядом с собой куклу и, не мигая, впилась в лицо Озермеса пустыми фиалковыми глазами. Чебахан остановилась сбоку от них и, слушая песню, смотрела в даль неба, на склоне которого зажглась Вечерняя звезда.

Озермес пел и за себя, и, понижая голос, за хор. У абадзехов песня эта была короче, да и содержанием отличалась от шапсугской. Но отец говорил, что настоящий джегуако должен знать, как поют ту или иную песню и шапсуги, и кабардинцы, и бжедуги, и что каждое племя, внося в песню свое, только украшает ее, как искусные мастерицы, вышивающие разноцветными нитками узоры на нарядном женском платье. Каждая вышивает по своему, но платье все равно получается адыгским, и ни с каким другим его не спутаешь. Память у Озермеса была волчья, раз услышав песню, он запоминал ее, и в голове его уже толпилось не меньше песен, чем росло трав на лугу, хотя теперь это уже не имело значения, подобно тому как для беркута, прикованного за ногу цепью к столбу, нет никакого толку в размахе его распростертых крыльев. Не потому ли он давно не поет, что у него больше нет слушателей? Кому петь — Чебахан и женщине, потерявшей память и имя? Или птицам, зверям, деревьям, ручьям и скалам? Им нужны другие песни, а не те, что джегуако пели, сохраняли и сочиняли для своего рожденного Солнцем народа...