Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Чебахан, посмотрев на Озермеса и Самыра, счастливо засмеялась. Под казаном сердито зашипел огонь. Чебахан всполошенно метнулась к очагу, сняла казан и схватилась пальцами за мочки ушей, чтобы погасить боль от ожогов. Горячий ляпс, которым напоила Озермеса Чебахан, смягчил ему горло и наполнил жизнью тело.

— Пусть еда, приготовленная твоими руками, — окрепшим голосом сказал он, — будет такой же вкусной, пока на земле есть огонь.

Чебахан снова засмеялась и прильнула к нему. Самыр заскулил. Чебахан, смутившись, отодвинулась. Озермес притронулся к лицу и наткнулся пальцами на короткую бороду. Он посмотрел на свои почерневшие, поврежденные морозом руки.

— Я смызывала тебе лицо и руки соком подорожника и давала тебе мед, — сказала Чебахан.

Мысли в голове Озермеса передвигались медленно и неуверенно, как путники, заблудившиеся в тумане. Подумав, он установил, в чем ему еще надо разобраться, и попросил:

— Расскажи, белорукая, о том, чего я не знаю. Душа покинула меня, когда я высунул голову из под снега. А что было потом?

Чебахан села у него в ногах.

— Мне не хотелось, чтобы ты уходил на охоту, у меня было черное предчувствие, но я не могла сказать об этом. Самыр тоже не захотел, чтобы ты ушел один, и побежал за тобой. Я осталась одна. И ждала. Пила горячую воду. И опять ждала, и просила Мазитху, чтобы он помог тебе. После ночи смотрела, как поднимается солнце, а после дня — на звезды, гадала, какая звезда твоя и какая моя. Один раз пришел волк. Ходил вокруг сакли и выл. Утром, когда я выглянула наружу, он сидел на снегу и смотрел на меня голодными глазами, но я ничего не могла ему бросить. Я захлопнула дверь. Тогда волк стал скрестись в нее лапами. Я приоткрыла дверь и сунула ему в морду горящую головню, наверно, обожгла нос и спалила усы, потому что он взвыл и стал кататься по снегу и тереть морду лапами. Потом убежал. Наверно, это был тот одинокий волк, который иногда выл вдали. Худой, ребра по одному пересчитать можно было, и хвост поджат, как у шакала. Похож на Самыра, только ростом поменьше.

Овчарка, услышав свое имя, заскулила и опустила морду на порог.

— Ты хороший, — ласково сказала Чебахан, — ты самый хороший из всего собачьего племени.

Самыр от удовольствия замурлыкал по кошачьи и зажмурился.

— Если бы не Самыр, я, наверно, больше не услышала бы твоего голоса. Он прибежал, когда солнце было высоко, стал лаять и звать меня за собой. Отойдет, залает и смотрит, иду ли я за ним.

— Наверно, — поразмыслив, сказал Озермес, — Самыр выбрался, когда я еще лежал под лавиной. Иначе он стал бы рыть ход сверху, навстречу мне.

— Возможно и так, муж мой, но я все таки думаю, что он вылез после тебя, а когда не смог вернуть тебе душу, побежал за мной.

— Пожалуй. Гони своего коня дальше.

— Я взяла нож, огниво и пошла, и молила всех богов, чтобы они дали мне увидеть тебя живым. Самыр был такой слабый, что все время падал. Полежит, погрызет снег и снова встает. Когда он привел меня к тебе, ты не дышал, и нельзя было понять, давно ли душа оставила тебя. Самыр стал плакать и лизать тебе лицо. Я хотела потащить тебя вниз, но передумала. Отец при мне рассказал, как они оживляли джигита, которого завалило снегом, и я про это вспомнила. Я вытащила тебя, потом бурку, положила тебя на бурку и потянула к лесу, на поляну, укрытую от ветра елями. Собрала хворосту, наломала сухих веток и разожгла с разных сторон три костра, так, чтобы ты лежал посередине. Потом раздела тебя и терла снегом, пока кожа не стала красной. Но ты не оживал. Я подумала, что если ты не оживешь, душа оставит и меня... Тогда я отогнала Самыра, — Чебахан отвернулась и стала смотреть в открытую дверь, — я отогнала его, разделась и легла на тебя, чтобы ты согрелся от моего тела. Хотя светило солнце, глаза твои были закрыты, и ты не мог смотреть на меня. Я разжала тебе зубы ножом, дула тебе в рот и разводила и сводила твои руки, чтобы воздух входил в тебя. Но ты не оживал, и так прошла вечность, и я стала старухой. Я уже теряла силы, когда в тебе наконец застучало сердце. Я сразу помолодела, оделась, чтобы ты не увидел меня голой, и одела тебя. Ты дышал, но душа все не возвращалась к тебе. Я забросала снегом костры, подобрала твое ружье и поволокла тебя вниз на бурке. Она обледенела и скользила, как сани...А дома я поила тебя настоем ромашки. Ты пять дней и пять ночей жил без души и без голоса. Я разговаривала с тобой, но ты не понимал, не слышал меня...

Губы ее задрожали, она отошла, взяла у очага чурбачок, перенесла его к тахте и села, глядя на Озермеса потемневшими влажными глазами.

— Скажи, белорукая, откуда у нас козлятина? — спросил он, — ведь ляпс был сварен из козла.

— Да. — Она вздохнула и пригорюнилась. — Ты помнишь Однорогую?

Поздней весной прошлого года Озермес с Самыром выходили из ущелья, чтобы подняться на горы, где Озермес заметил пасущихся коз. Вдали послышалось жалобное блеяние. Самыр с лаем рванулся вперед. Озермес побежал за ним. В кустах держи дерева, под скалой, билась и кричала маленькая светло рыжая козочка. У нее была сломана передняя левая нога и на голове кровоточила рана. Самыр, перестав лаять, уселся и, наклонив голову, посмотрел на Озермеса. — Что? — спросил Озермес. — Жаль ее? — Выпутав козочку из колючек, он взвалил ее на плечи и понес домой. — Получай приемыша, — сказал он Чебахан, — она вопила так, что я оглох на оба уха. — Маленькая ты моя! — восторженно заверещала Чебахан. — Сиротка ты моя! — Озермес усмехнулся. — Уж не хочешь ли ты, чтобы мы совершили обряд удочерения? — Чебахан прикладывала к ране козочки листья крапивы, а к сломанной ноге привязала палочку, и нога срослась. Когда пришла пора пробиваться рожкам, рог на месте раны не вырос, и Чебахан прозвала козочку Однорогой. На ночь козочку привязывали к колу у пещеры, а днем она с блеянием, как за матерью, бегала за Чебахан и с большей охотой, чем на лугу, ела траву из ее рук. Потом козочка стала подниматься на задние ножки и, по казывая белый животик, вздернув короткий черный хвостик, обгладывать верхние нежные листья на кустах. Завидев сонно валявшегося на земле Самыра, козочка разгонялась, выставляла лоб, мчалась на него и бодала. Самыр вскакивал, показывал ей клыки и куда нибудь с досадой прятался. Когда Озермес возвращался с охоты, Чебахан, сияя глазами, рассказывала ему о проделках козочки, а потом задумывалась, и Озермес угадывал, о чем она думает, но не заговаривал с ней о ее боли, о том, что зависело не от них, а от воли покровительницы женщин Тхагуаше. К тому же известно, что, когда человек, не знающий, что сказать, молчит, он не глуп. Выглядеть же глупцом в глазах Чебахан и в своих собственных Озермесу не хотелось.

Однажды, приближаясь с охоты к дому, он услышал громкий смех Чебахан, доносившийся из хачеша. Свалив с плеч тушу косули и положив на нее лук и стрелы, он подошел к хачешу и остановился на пороге. Чебахан держала под мышками стоявшую на задних ногах козочку, кружилась с ней по хачешу и смеялась. — Уж не на празднество ли я попал? — спросил Озермес. — Что ты делаешь? — Чебахан отпустила козочку и растерянно уставилась на него. — Я не слышала, как ты подошел. — Он кивнул. — Об этом я догадался. Но все же, что за пляску ты с ней затеяла? — Я знаю, что бываю глупой, но... я хотела научить ее ходить на задних ногах, как люди. — Озермес посмотрел на козочку, сыпавшую на пол шарики помета, и, не сдержавшись, захохотал. — Прости меня, но лучше бы ты научила ее пользоваться отхожим местом и подмываться, а то от нее такая вонь, что даже удды побоится подойти к нашему жилью... Я принес добычу. — Чебахан, опустив голову, проскользнула мимо него, за ней, блея, побежала козочка.