Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Снег с поляны давно утек водой, и зеленые острые стрелки трав во множестве выбивались из земли к теплу. На лугу раздулись крохотными бочонками бутоны шафрана. Земля так и просилась, чтобы ее вспахали и засеяли ячменем или просом. Однако зерна на посев у Озермеса и Чебахан не было. За три зимы и три лета они лишь раз побывали в сожженном ауле, чтобы в годовщину гибели оплакать ушедших, и не догадались поискать злаки на полях — выжженных, вытоптанных и за год заросших дикими травами. Бурьяном высоко и густо покрылись и пожарища. Единственное уцелевшее строение — сарай старого Едиге — сгорел, возможно, в него вонзил свою молнию Шибле; остатки висячего моста унесло половодьем; холмики на могилах просели от дождей, проросли травой, и если нога случайного путника чужестранца ступит в те места, ему и в голову не придет, что там когда то жили адыги.

Озермес оглянулся на хачеш, дверь которого, как полагается, никогда не бывала закрытой. Вечность канула, как мудрый человек, чье имя не сохранилось, сказал: пустой хачеш, что сарай. Забредет ли к ним сюда еще какой нибудь уцелевший и заблудший адыг или Озермес и Чебахан никогда более не перемолвятся словом с другим человеком? Когда Озермес три года тому за пять или шесть привалов дошел с нижней стороны до земель племени ачхипсоу*, на побережье не оставалось ни одного аула, долины обезлюдели, и только кое-где толпились у моря последние горсточки адыгов, покидавших родные места. Те, кто опустился на колени, были угнаны в степи — заболоченные и неплодородные. По рассказам одиночек, прокравшихся оттуда ночами мимо казацких засад, переселенцы голодали, болели черными болезнями, и души одна за другой покидали их, вряд ли теперь кто нибудь еще ходит по той земле.

* Молочная вода — сыворотка, которой вместе с кислым молоком смачивали с об

ратной стороны шкуру, чтобы смягчить ее.

Озермес скользнул взглядом по сапеткам. Пчелы жили только в двух, остальные пустовали. Из одной пчелы вылетели, когда он и Чебахан переносили сапетки из сожженного аула. Вторую, вскоре после того как была построена сакля, разорил медведь. Озермес проснулся ночью от чьих то шагов, вытащил клин, отворил дверь и при свете большой яркой луны увидел, что у пасеки стоит, невнятно бормоча, коренастый человек в шубе мехом наружу. Всмотревшись в него, Озермес распознал стоящего на задних лапах медведя. Озермес схватил кинжал и выбежал из сакли. Медведь свалил одну из сапеток и принялся ломать ее. Проснувшись, зажужжали пчелы. Широкий, с выступающим вперед брюхом, медведь походил на купца турка, жирного обжору, встреченного однажды Озермесом в прибрежном ауле. Сунув кинжал в ножны, Озермес протяжно крикнул и захлопал в ладоши. Эхо от хлопков заметалось в ночной тиши, как ружейные выстрелы. В дверях сакли, протирая глаза, появилась Чебахан. — Что случилось, о, муж мой? — Сладкоежка лохмоногий, — ответил Овермес и пошел к пасеке, продолжая кричать и бить в ладоши. Медведь, урча, отмахивался лапами от пчел. Когда Озермес приблизился, медведь уставился на него своими маленькими свиными глазками, испуганно ухнул, шлепнулся на четвереньки и прыжками, как конь, поскакал к оврагу. Скатившись в полную после дождя воду, лохмоногий поплыл, выставив наружу блестевший от лунного света нос. Спасаясь от разъяренных пчел, Озермес побежал к сакле. — Мне не хотелось убивать его, — сказал он Чебахан, — к тому же он очень похож на человека. Но если этот любитель меда еще раз наведается к нам, я, пусть даже Мазитха разгневается на меня, поступлю с толстобрюхим как с грабителем — всажу в него пулю или стрелу. — Бедный, — пожалела медведя Чебахан, — так и не досталось ему меда. — Она любила сладкое и не раз вспоминала, как бабушка, мать и она варили в казане пшеничную муку с коровьим маслом, потом заливали затвердевшее тесто медом и обжаривали. — Бабушка говорила, что моя халва вкуснее, чем ее, — говорила Чебахан, облизывая губы кончиком языка, — но она хвалила меня потому, что я ее внучка, на самом же деле вкусную халву, особенно из орехов, готовила мама. — Тоску по сладостям она утоляла соком явора, провертывала кончиком ножа дырку в стволе молодого дерева и, на брав в миску светлый сок, пила его, зажмурившись и причмокивая от удовольствия.

* Абхазцы.

Медведь больше у них не появлялся и даже следов его Озермес нигде поблизости не обнаруживал. — Наш ночной гость, поди, крепко обиделся, — сказал он Чебахан, — и сам не приходит, и своему роду, наверно, рассказал, что мы медведей мисками с медом не встречаем. — Рой из разоренной медведем сапетки куда то улетел. Осенью Озермес — он видел, как это делал Безусый Хасан, — обмотал голову тряпьем, обкурил сапетки дымящейся головней и добыл соты с медом. Но зимой позабыл в свое время утеплить сапетки, и пчелы погибли от морозов. Выжили они лишь в двух сапетках. Озермес знал по рассказам, что после рождения новой матки стая со своим роем улетает, и ее надо тогда уметь поймать и посадить в свободную сапетку.

Хасан рассказывал, что одни из пчел трудятся, делая мед, другие — трутни лишь оплодотворяют матку, и за это рабочие пчелы кормят их до конца жизни. А матка несет яйца, из которых рождаются и собиратели цветочного нектара, и трутни, и, наконец, новая матка. Хасан говорил, что он много думал, но так и не сумел додуматься, каким образом из совершенно одинаковых яиц рождаются то работники, то трутни, то одна единственная матка. Ведомо это, наверно, одному лишь Тха.

Тех пчел, которые пережили холода, Озермес не трогал, ему расхотелось отнимать мед у таких разумных и трудолюбивых созданий, уподобляться грабителю медведю. Обворачивать сапетки от зимних холодов сеном и тряпьем Озермес теперь не забывал.

Одно время к ним прилетала одна и та же пчела. Чебахан прозвала ее Жужжалкой. Прилетала она не за добычей, не садилась на еду, лишь описывала внутри сакли круги или, дрожа крылышками и переливаясь в проникавшем в дверь луче солнца, как драгоценный камень, зависала в воздухе и смотрела на Озермеса или на Чебахан. Для чего прилетала пчелка — развлечь их, показать, что они не одни, или ей что нибудь нужно было, или она благодарила Озермеса за то, что он больше не отнимает у пчел мед? Кто мог ответить на это? В конце последнего месяца лета Жужжалка исчезла, Озермес сказал Чебахан, что пчелка, наверно, на вещает теперь какого нибудь одинокого зверя в его берлоге, а может, ее склевала врагиня пчел золотистая шурка? Шурки жили в крутых глинистых обрывах, и Озермес как то приметил их пеструю, желто сине-зеленую стайку над оврагом, пониже шафранового луга. Казалось бы, только вчера он и Чебахан впервые увидели этот луг, а прошло уже три лета и три зимы. Время есть время. Обычно кажется, что течет оно одинаково для всего живого и неживого, и для уймы звезд, составляющих Тропу всадника, и для Богатырь горы, и для Чебахан, и для липы, и для речки. Но отец говорил, что время стариков движется быстрее, чем время молодых. В ночь перед сражением для всех живущих в ауле время тащилось, как уставший бык, а день, наступивший после ночи, начиная с первого выстрела и до пожаров, сожравших сакли, пролетел, как сокол сапсан в своем стремительном падении. Для самого Озермеса, когда он лежал под снегом, время почти замерло, тогда как для Чебахан оно продолжало двигаться. Вероятно, каждый перемещается в своем времени, то ускоряющем, то замедляющем бег. Сейчас время его и Чебахан сызнова течет вровень, и они движутся голова в голову. Наверно, чтобы ощутить перемену в течении своего времени или в движении времени окружающего тебя мира или с тобой или с миром, что то должно произойти. Течение времени его и Чебахан, когда они находились в ауле, сливалось с движением времени других людей. А потом все нарушилось. Так бывает, когда люди скачут на лошадях. Ты скачешь, скачешь, слышишь топот коней и фырканье коней твоих спутников, и вдруг замечаешь, что стало тихо, смотришь и видишь, что другие всадники либо далеко опередили тебя, либо отстали так, что, оглянувшись, их уже не разглядеть в далеком пыльном мареве. Движение времени для аула пресеклось, как обрывается бег сорвавшегося в пропасть коня. А он и Чебахан, идя вдвоем, движутся дальше, уже другим шагом, таким, каким бегают, летают и ползают и лохмоногий, и заяц, и ястреб, и длиннохвостая, все, кто их окружает. Он знал, что звериные, птичьи, рыбьи и человеческие племена равны перед Тха и вращаются в общем великом круговороте мироздания и что при этом у каждого племени своя дорога, не перекрещивающаяся с путями других племен, но что он и Чебахан бредут теперь не человеческой, а лесной тропой и живут в одном времени со зверями, пришло на ум ему впервые.