Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Проснулся он легко, вскочил, радуясь ясному утру, и стал, как намеревался с вечера, собираться на охоту. О прошедшей ночи он не вспоминал, как не вспоминают короткий, быстро промелькнувший сон. Чебахан лежала на боку, лицом к стене. Одевшись и взяв лук и стрелы, он пошел к двери, услышал скрип тахты и обернулся. Черные, во весь глаз, зрачки Чебахан уставились на него, как охотник нацеливается в дичь, в которую собирается выстрелить. Она все еще злилась. Он отвернулся, вышел из сакли, приветственно махнул рукой слепо смотревшему на розовое небо Мухарбеку и зашагал в гору.

Подстрелив в зарослях можжевельника двух тетеревов, Озермес пошел, куда понесли ноги. Когда он вспоминал давешнее, в голове у него становилось как в желудке у человека, проглотившего несъедобное. Надо быть, Чебахан уже раскаивается, но он проучит ее, будет бродить по лесам, пока на небе не загорятся звезды, а потом, в темноте, вернется, бросит к очагу бархатистых черно зеленых тетеревов и, отделяя слово от слова, скажет: я чту твоих ушедших мать и бабушку, белорукая, и верю, что к их мудрым советам прислушивались длиннобородые тхамады, однако уверен, они не позволяли себе швырять в мужа такими словами, какими бросала в меня ты. Или ты воображала, что твердые как камень слова становятся в темноте мягче пуха? Я совсем не считаю тебя рабыней, ты мне жена, добровольно, без принуждения, подобравшая мою плеть, брошенную в твой двор. Ты свободна, жена моя, и вольна оставить меня, когда захочешь. Но куда, к кому ты пойдешь по нашей опустошенной, выжженной земле? Перед тобой, в какую сторону ты бы ни пошла, ляжет лишь одна дорога, и приведет она тебя только к ушедшим, к матери, отцу, к Абадзехе... Спроси Абадзеху, если ты найдешь ее в толпах ушедших, виновен ли я в том, что душа покинула ее. А что ты скажешь матери, когда она спросит тебя: где муж твой, Чебахан? Ответишь: я ушла, оставив его одиноким, как отбившегося от стаи волка? И скажи мне еще, попросила ли ты у заступницы женщин, когда разговаривала с ней, чтобы она согрела твою холодную, как рыба в зимнем ручье, кровь?

Выговорившись про себя, Озермес умиротворился. Пройдя немного, он засмеялся, вспугнув угрюмую ворону, одиноко сидевшую на макушке сосны, и остановился. Оказывается, не такое уж длинное расстояние пройдено им с той поры, когда он был малышом. Сколько раз перед тем, как заснуть, он в воображении расправлялся со своими дневными обидчиками — соседом, годами двумя тремя старше, который столкнул его с бревна в ручей, или с козлом, больно боднувшим в спину, или с муллой, ударившим палкой по руке. Прошли лета и зимы, и еще лета и зимы, он давно уже мужчина с усами и вдруг, обидевшись на неразумную женщину, снова ведет себя как мальчишка. Проследив за полетом вороны, — с карканьем описав круг, она снова уселась на вершину сосны, — Озермес пошел дальше, обходя бурелом, прислушиваясь к посвисту птиц и шороху листвы. Пробираясь под раскидистой липой, он зацепился головой за нижнюю ветку, покрытую тоненькими стебельками высохших соцветий, и подумал, что деревья столь же красивы, добры и ласковы, как их покровительница Жычгуаше. Ничто во всем сущем не сравнится с деревьями. Безобидное, как ягненок, белое облачко вдруг раздувается в тучу, чернеет от злобы и, вывалив из своего чрева ливень, затопляет луга и долины; безмятежное голубое море, невесть с чего разбушевавшись, со злой силой бьет волнами о берег, невесомые снежные пушинки сбиваются в тяжелую лавину, и та несется вниз, сокрушая все, что попадется по пути; мирно журчащий ручеек, через который легко перепрыгивает мышь, вздымается на высоту в четыре пять ростов Озермеса и с ревом переворачивает замшелые скалы; одни лишь деревья никогда не впадают в бессмысленную ярость, они покорно сникают под дождевыми потоками, сгибаются от ударов ветров, мерзнут под снегом, и потом, выпрямившись и отряхнувшись, снова тянутся своими макушками к небу, зеленеют, цветут, приманивая пчел, укрывают в своей тени всех бегающих, ползающих и летающих тварей, уступают дупло бездомному, роняют плоды голодному, и, даже когда душа покидает их, они, сгорая в ниспосланном Шибле огне, отдают человеку тепло, полученное ими от солнца.

Озермес погладил ладонью шершавую кору липы и пошел напиться из речки, шелестящей на дне ущелья. Спускаясь, он услышал чьи-то выкрики и плеск воды. Ветерком тянуло в лицо ему, поэтому он, не остерегаясь, заскользил по траве вниз. Кто-то мычал по коровьи, кто-то фыркал и похрюкивал, как поросенок. Озермес приготовил стрелу и выглянул из за куста. На берегу, развалясь и выставив толстое белесое брюхо, сидела большая бурая медведица, а в речке плескались двое ее детенышей. У одного из них, он был поменьше, шерстка на шее белела, как воротник женского платья. Озермес выпрямился и стал наблюдать за медведями. Он знал, что они плохо видят и с расстояния в двадцать прыжков не разглядят человека, стоящего за кустом. Ветер же продолжал дуть от них. Мать что то проворчала, но детеныши не прекращали возни. Она повернулась, легла на брюхо, вытянула лапы и сердито рыкнула. Медвежонок покрупнее, наверно, старший брат, нехотя выбрался на берег, а второй, с белым ошейником, встал, посмотрел плутоватыми живыми глазками на мать, фыркнул и снова плюхнулся в речку, с головой скрывшись в воде, тут же вынырнув, он замахал лапами и завопил. Мать одним сильным прыжком, взметнув брызги, догнала шалуна, выволокла на берег и, схватив одной лапой за загривок, второй отшлепала по кругленькому заду, потом повернулась к старшему и отвесила ему затрещину, наверно, за то, что тот плохо смотрит за братом. Когда она снова растянулась на траве, малыш, хныча, подлез к ней и стал вылизывать язычком ее черные губы. Старший, надувшись, стоял на плоском камне и, приподняв лапу с растопыренными когтями, ждал, когда в воде промелькнет рыба.

Озермес попятился и, остерегаясь оступиться, стал карабкаться по скользкому травянистому склону. Медведи походили на людей, наверно, когда то были их родственниками. Но в отличие от медведицы адыгские женщины никогда не били детей... Чебахан развеселилась бы, увидев, как купаются медвежата. Когда он бродит по лесам, Чебахан остается дома и не видит многого из того, чем живет окружающий их мир. А что, если она на самом деле ушла? Где искать ее? На шафрановом лугу и пониже в лесу, где земля влажная, останутся следы, и Чебахан нетрудно будет нагнать, однако, если она пойдет берегом речки или по каменным осыпям к ущелью, ее не сыскать, там такие дебри, что заблудится и серый. Встревожившись, Озермес кинулся бежать, думая о том, что ему следовало быть добрее к Чебахан. До сакли он добежал, когда солнце только начало снова удлинять свои лучи. Над летним очагом вился дымок. Озермес замедлил шаг и облегченно вздохнул. Когда он миновал кладбище, из сакли вышла непохожая на себя Чебахан. Она с первых дней возилась со шкурами, разминала их, смягчала, разрезала на полосы, сшивала эти полосы, прикладывала их к себе, недовольно качала головой и снова распарывала сшитое. Озермес в ее дела не вмешивался и не спрашивал, что она шьет. Теперь на ней было неуклюжее подобие кафтана или платья из коричневой кожи оленя, отороченное внизу мехом лесной кошки. Чебахан направлялась к запруде, наверно, хотела посмотреть на свое отражение в спокойной воде. — Пусть боги благословят твои ловкие руки! — крикнул Озермес. — Мухарбек свидетель, даже у Жычгуаше нет такого платья, как у тебя! — Чебахан остановилась, будто наткнувшись на препятствие, повернула голову и что-то неслышно произнесла. Он подошел ближе. — Я не расслышал, что ты сказала. — Поблагодарила Мазитху за то, что охота твоя была удачной. — Глаза ее светились, как два весенних солнца. — Она провела руками по груди и бокам. — Рада, муж мой, что тебе нравится мое шитье. Но я в нем такая мохнатая. — Женщины, увидев тебя, умерли бы от зависти, хотя ты и вправду похожа на какого то сказочного зверя: голова женщины, плечи и живот оленя, а пониже лесная кошка. Но я, белорукая, с детства люблю сказки. Посмотри. — Он поднял руку с тетеревами. — О-о, — восхищенно протянула она. — Прежде чем зажарить, я натру их медвежьим луком, пока тебя не было, я походила по лесу и нарвала зеленый лук.