Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Озермес провел рукой по лбу и вздохнул. Не дано ему, видно, столько ума, чтобы он сумел разогнать черные тучи приплывающих к нему вопросов. — Скажи мне, мой Меджид, — нарушил он затянувшееся молчание, — что ты думаешь о добре и зле? — О добре и зле? — Абрек усмехнулся. — Быть может, если Аллах дарует мне долгую жизнь, когда мне откажут руки и ноги, я начну по стариковски думать, задумываться, а пока... Живу, как живется. — И все таки, начиная какое то дело, знаешь ли ты, какие плоды оно принесет, что даст — добро или зло? — Я, как и каждый человек, ищу добра для себя. — А если твое добро — это зло для других? — Таково предначертание Аллаха: то, что добро для тебя, не может быть добром для всех. Я догадываюсь, к чему ты клонишь, хозяин мой, но твой глаз — это глаз певчей птицы, а мой глаз — глаз ястреба. — Ты слышал песню о кабардинце Дамалее? Он жил, кажется, при деде моего деда. Дамалей хотел добра для всех и поднял земледельцев против пши и орков или, как ты сказал, ястребов. Он погиб, ястребы убили его. — Песни о Дамалее я не знаю, — сказал Меджид, но слышал о нем*. Однако разве Дамалей принес людям, как ты это называешь, добро? Аллах покарал и его, и тех, кто пошел за ним против установленного порядка. И никто из них не попадет в рай. Смерть, вот добро, которое Дамалей принес земледельцам. Ты молод, но рассуждаешь, как старик. Ты твердишь: добро, добро, но для чего человеку делать то, что ты называешь добром? — Абрек повторял то, о чем Озермес только что размышлял и на что не нашел ответа. — Добро, — сказал он, подумав, — добро надо делать ради добра. — Абрек снисходительно ухмыльнулся. — Это все равно что есть не для того, чтобы насытиться, а есть, чтобы есть. — Они помолчали. — А где твоя мать? — спросил Озермес. — Она осталась, как и была, служанкой моего отца, а отец со всей семьей перешел к русским. — К русским? — переспросил Озермес. Абрек усмехнулся. — Мой отец, да продлятся дни его, мудро преодолевает водовороты жизни. Русские за то, что он перешел к ним, сделали его сердаром или, как они говорят, полковником, и он послал своего младшего сына, моего сводного брата, учиться к ним. — Отдал в заложники, — пробормотал Озермес. — Называй это как хочешь. — Абрек, прищурившись, посмотрел на Озермеса. — Ты тоже заложник у этих гор и лесов, мой джегуако. И ни деревьям, ни скалам нет дела до тебя, что ты есть, что тебя не существует. Разве не так? — Горы и леса наш большой дом. Они дают нам пищу, а речки свою воду, и ничего от нас не требуют взамен, даже благодарности... Скажи мне, Меджид, а как ты оказался здесь и почему ты не со своим отцом? Не понимаю я еще одного: твой отец, в чем я уверен, правоверный магометанин, простит ли ему Аллах переход на сторону гяуров?

* Дамалей (Широкие плечи) — вождь массового крестьянского восстания в Кабарде в XVIII веке. Публичное исполнение песни о нем в адыгских аулах запрещалось властями.

— Вере во всемогущего Аллаха, да славится имя его, отец не изменял, и совершает намаз, как прежде. Русские не требовали, чтобы он стал христианином. А как я попал сюда?.. — Абрек выпрямился и глаза его загорелись. — Я был с отцом, водил своих джигитов в набеги, мы угоняли лошадей или баранту то у кабардинцев, то у абазин, то у казаков, у ногайцев брали женщин, добирались раза два и до шапсугских аулов, но на заходящей стороне земля пустела, а когда мы налетали на мирных темиргоевцев, те жаловались русским сердарам. Длинные языки доносили обо мне, и отец сердился, говорил: не оставляй следов, ты кладешь в глазах русских черную тень на мое имя. Отец потребовал, чтобы я предупреждал его о готовящемся набеге, ехал к русскому сердару, говорил ему, что в таком-то ауле поднимают головы против русских, и он накажет их за это, и после этого мы, не скрываясь, уходили в набег. Бывало, мимоходом прихватывали скот и в русских поселениях, меняли на скотине тамгу* и отгоняли стадо на продажу татарам. Но в этот раз Аллах отвернулся от нас, за нами погнались казаки, стадо пришлось бросить. Хотя наши кони и устали, мы ушли бы от погони, но тут наперерез нам поскакал другой казачий отряд на свежих лошадях. В предгорьях нам пришлось спешиться, мы положили коней на землю, легли за них и отстреливались. К заходу солнца души всех, кроме моей, предстали перед Аллахом. Я поднял коня и, положившись на него, прорвался. Лучшего коня у меня не было! Шоолоховской породы, он достался мне от старшего брата, а тот угнал его из Кабарды. — Ты сожалеешь о коне, гость мой, а своих джигитов тебе не жаль? Во имя чего они погибли? — Джигиты сами сделали свой выбор! — спокойно ответил абрек. — Они сражались без страха, и когда в третий раз прозвучит труба Исрафила, они переедут на коне в рай по мосту, тонкому, как волос и острому, как шашка. — А что ты, Меджид, будешь делать теперь? — Абрек задумался. — Направляя коня в горы, я намеревался перейти через перевалы в Грузию, я слышал, на той стороне, в Сонэ**, хорошо встречают адыгских абреков. А теперь прикидываю, не пробраться ли мне к отцу. Он, наверно, сумеет раздобыть мне прощение у русских и, может быть, устроит, чтобы меня тоже взяли на службу к ним. Воины, умело владеющие шашкой и кинжалом, нужны русским. А дальше, как повелит Аллах. Мимо открытой двери прошла Чебахан с кумганом в руке.

Абрек пригладил ладонью усы и бороду и, сощурившись, посмотрел на Озермеса. — Всемогущий и всевидящий послал мне хорошую мысль: если ты согласишься, я могу взять тебя и твою жену с собой. Отец мой рад будет иметь своего джегуако. Жизнь его достойна того, чтобы ее воспевали, и он будет щедро вознаграждать тебя за хохи***. А я как нибудь возьму тебя в набег и помогу выкрасть красивую наложницу. Подумай, не торопись с ответом. Если ты не возражаешь, я побуду у вас еще несколько дней и ночей, пока не затянет рану.

* Тамга — тавро.

** Сонэ — Сванетия.

*** Xох — заздравное хвалебное слово или песня.

— Ты можешь жить у нас, сколько тебе захочется, — ответил Озермес, — и я благодарен тебе за предложение, но раздумывать мне нечего, ибо я, как дед и отец мой, свободный джегуако и не стану прислуживать даже такому высокородному пши, как отец твой. — Что ж, воля твоя, мой Озермес, — с неудовольствием сказал абрек. — Скажи мне, уважаемый Меджид, — не встречал ли ты зимой и летом шапсугов? Кто остался из нашего народа? — Шапсугов я не встречал, — подумав, ответил абрек. — На равнине казаки, солдаты. Отец рассказывал: на наши земли русский царь будет переселять своих земледельцев... А кто из адыгов остался? Сколько бы их не осталось, каждому надо заботиться о своем спасении. Известно, кто выплывет, тот не утонет, кто приспособится — тот выживет. Но в христианство я не обращусь и, надеюсь, Аллах поможет мне отдать душу, сидя в седле, с шашкой в руке... У меня просьба к тебе, хозяин мой, одари меня какой нибудь песней, тем более что потом, когда я покину твой хачеш, кроме жены, петь тебе будет некому.