Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Подъехав к полю, отец сошел с коня и сказал, что им пора уходить. Услышав об уходе джегуако, жнецы побросали работу, а их седобородые руководители подошли к Мухамеду и вместе с ним стали уговаривать отца, чтобы они с Озермесом остались. — Неужели ты уедешь, не отведав нашей соль-каши? — с укоризной спросил Мухамед. — Хоть я и не пши... — Отец поднял руку, не дав ему договорить. — То же самое, что вам, я сказал и Садет-Гирею. Меня ждут два аула, и я дал слово, что приеду вовремя. Что подумал бы ты, уважаемый Мухамед, если б твои соседи, обещав прийти на помощь, не явились бы на твое поле? — Хмурое лицо Мухамеда прояснилось. — Да, слово есть слово. Надеюсь, ты не откажешься взять еду на дорогу? — Приму с благодарностью. — Отец пожал руку обоим старикам, Мухамеду, сказал жнецам: — Да воздаст вам Тха-голедж! — взял сумку с едой и протянул ее Озермесу. — Возьми и садись на рыжую кобылу. — Мухамед подержал стремя отцу, а слуга, смотря куда то в поле, подошел к Озермесу, схватил его под мышки, поднял и, посадив в седло, вспрыгнул на своего коня. За спиной косого было короткое ружье. Как же он стреляет? — подумал Озермес. — Не ужели, чтобы попасть в оленя, ему надо прицелиться в бегущую за ним собаку? Вспомнив Казбеча, он принялся звать его. — Я здесь, здесь! — отозвался тот из за кустов. — Мы уезжаем, Казбеч, прощай! — Приходи еще, брат! — крикнул Казбеч, помахал кувшином и, мелькая голыми пятками, понесся к роднику. У Озермеса защемило в груди. Отец, поглядев на него, спросил: — Судя по твоему лбу, вы подружились? — Мы вместе упали на ежевичный куст, — грустно объяснил Озермес. Отец кивнул и тронул коня. Он ехал впереди, о чем то задумавшись, правее, отставая на полконя, ехал слуга пши, а левее, как полагалось самому младшему, немного отставая от лошади слуги, ехал Озермес.

Рыжая кобылка его то тянулась к коню косого, то норовила пуститьсявскачь, и Озермесу все время приходилось быть настороже. Аул скрылся из виду. Они поднялись по склону, съехали к заболоченной, лениво текущей в тростниках речке, переехали ее вброд, и тут отец остановил коня. — Если мне не изменяют глаза, — спросил он, — здесь кончаются земли Садет-Гирея? — Так и есть, тхамада, — подтвердил слуга. Отец сошел с коня, показал рукой Озермесу, чтобы он тоже слез со своей кобылы, и сказал слуге: — Передай своему пши, что я благодарен ему за внимание и что просьбу его выполню. Дальше мы пойдем сами. — Глаза слуги забегали по сторонам и вдруг сошлись к носу. Озермес от удивления разинул рот. — Но пши велел мне проводить вас до места, — растерянно забормотал слуга. — Он прикажет избить меня плетьми. Что я скажу ему? — Скажи: джегуако заявил, что хочет оказать уважение тем, кто ждет его, и поэтому придет к ним пешим. Остальное дело твое. Мне сказали, что ты добровольно пошел в услужение к Садет-Гирею. А откуда ты родом? — Слуга пожал плечами. — Не знаю. — Поерзав в седле, он злобно посмотрел куда то в степь, потянул освободившихся лошадей за поводья и повернул обратно. — Не знающий рода своего, — сказал отец, — прогнивает, как срубленное дерево.

Когда речная вода, взбаломученная копытами лошадей, снова посветлела, отец сказал: — В путь, сын мой. Если хочешь, спрашивай о том, что тебе непонятно. — Озермес пошаркал ногами по каменистой дороге. — Ты в самом деле хочешь, чтобы те, кто ждет тебя, увидели, что мы пришли пешком? — Да. Кроме того, я не хотел быть обязанным Садет-Гирею. — Прости меня, но тогда почему ты не отказался от лошадей сразу? — Он счел бы себя оскорбленным и мог выместить злобу на невинных людях, возможно, на Мухаммеде, отце твоего нового товарища. — А слугу тебе не жалко? — У слуги косые не только глаза, но и душа. — Отец долго шагал молча, потом обернулся к Озермесу. — Иди рядом, чтобы я не свернул себе шею. Я кое что расскажу тебе, ты уже почти взрослый, поймешь. Он хитер, как старый лис, этот Садет-Гирей. — Отец усмехнулся, сжал руку в кулак и стал пo одному отгибать пальцы. — Дав лошадей, он старался задобрить меня, это раз; послал со мной свои уши — косого слугу, это два; хотел, дабы в ауле, увидев, что мы приехали со слугой и на лошадях Садет-Гирея, могли заподозрить, будто я подкуплен им, это три. — А для чего ему было задабривать тебя? — Он попросил меня передать его слова тем, кто соберется на братание. — И ты согласился? — Согласился. Но он не знает, что, передав слова пши, я добавлю от себя, что слова его лживы и верить им нельзя. — Не понимаю, отец мой, а почему ты не мог отказаться от его поручения? — Он послал бы вместо меня кого-нибудь другого. Легче построить новую саклю, сын мой, чем разобрать старую и потом строить ее заново... — Озермес взглянул на отца. Щурясь от солнца, тот смотрел вдаль, словно стараясь что-то рассмотреть в голубоватой дымке, парящей над увалом. Шагал отец ходко, и Озермес еле поспевал идти вровень с ним. Наверно, отец заметил, что Озермес запыхался, потому что вдруг пошел медленнее и спросил: — Ты, кажется, не все понял? — Из-за чего все это, ну, и поручение пши, и слуга, и другое, о чем ты рассказал? — Объясню, когда сделаем привал, — добрым голосом обещал отец.

Когда их тени перешли на левую сторону и стали удлиняться, отец, свернув с дороги, спустился к ползущей между холмами речушке. Пройдя через ольховую рощу, они подошли к берегу и устроились под согнутой над водой плакучей ивой. — Умойся и достань из сумки Мухаммеда припасы, — сказал, взглянув на небо, отец. — У нас не так уж много времени, поэтому я буду и есть, и рассказывать. — Стояла тишина. Казалось, что все вокруг погрузилось в душный дневной сон — и безмолвная речка, и ива, под которой они сидели, и стоящие на склоне тополя, и дубки, и кусты облепихи, и, наверно, прячущиеся в них фазаны, воробьи и дятлы. Слышался только негромкий голос отца: — Не в столь давние времена — они еще не успели поседеть, твоему прадеду, а моему деду, было тогда столько же лет, сколько теперь мне, некоторые мудрые шапсуги, или абадзехи, или натухайцы, не знаю кто первый, имена их позабыты, увидели, как плохо живется им под властью пши. Подумали, да и собрали всех на мехкеме. Кто-то из них спросил: устраивает вас такая жизнь? Пши, когда пожелает, отнимает у любого из нас землю, отбирает жену или дочь, лошадь или собаку. Каждый двор ежегодно отдает пши барана и ягненка, а у кого пасека, улей с пчелами. Весной мы трижды вспахиваем и засеваем землю пши, а когда созреет урожай, три дня косим, жнем, молотим пшеницу и просо. Мало того, джигиты пши постоянно в набегах, грабят другие аулы и поселения русских, а те, мстя им, нападают на нас, убивают мужчин и угоняют наш скот. Можно ли так жить дальше?.. — Отец покачал головой так соболезнующе, словно сидел сейчас среди тех людей и слушал то, о чем они говорят. — Народ, — продолжал он, — загудел, как пчелы в улье, когда их потревожишь. Одни кричали: так устроил Аллах! Некоторые: мы рады бы не слушаться пши, но джигиты его расправятся с нами! Третьи: хорошо бы уйти куда нибудь, но куда? Уйдешь от одного пши, попадешь к другому! Так они кричали и спорили семь дней и семь ночей. Наконец, когда высказались все до одного, те мудрецы, которые собрали людей на мехкеме, подсказали хороший выход из того темного ущелья, в котором они сидели. — Отец умолк и, утвердительно покачав головой, повторил: — Хороший выход, лучшего придумать было нельзя! Они предложили: давайте породнимся и будем жить, как родные братья. Так и поступили. Если кому то нужно было выдать замуж дочь или младшую сестру, весь аул складывался на приданое. Если приходила пора женить сына, все дворы собирали калым. Надо было выплатить цену крови — вносили ее сообща. А если на кого то нападали, его защищали мужчины всего аула, все, как один! Они поклялись больше не работать на полях пши и ничего не отдавать ему. Поклявшись, послали трех уважаемых старейшин сообщить об этом пши и зажили новой жизнью... Прибери, пойдем, остальное я расскажу в пути.