Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Время рожало новые дни и ночи для всех, однако самые маленькие проживали их быстрее, чем взрослые. Голубая пленка, затягивающая слепые глаза Хабека, растаяла незаметно, как тают дымки тумана на восходе солнца. Сперва он сосредоточенно рассматривал окружающее, потом неуверенно, но упрямо заковылял на толстых лапках, волоча по земле круглый животик и тычась носом во все, что попадалось ему на пути. Удивляясь, он садился, опираясь на лапки и брюшко, наклонял голову, свешивал ухо и озадаченно вертел по сторонам острой мордочкой. Сон сражал его, как стрела, он на ходу вдруг падал и закрывал глаза. Чебахан или Самыр переносили его в корзину.

Едва проснувшись, Хабек поднимал вопли, требуя свободы, а когда у него прорезались зубки, стал грызть прутья и в конце концов прогрыз в корзине дыру. Крепость зубов он пробовал на чем попало, и однажды чуть не съел сына Мухарбека, который уже перерос свою корзинку, — Чебахан пришлось снять ее, и росток подставлял солнцу свои крохотные зеленые ладошки. Случайно заметив, что Хабек пробует перекусить стебель, Озермес взял волчонка двумя пальцами за шиворот, потыкал носом в корень, из которого рос росток, и строго сказал:

— Нельзя! Это Тэкощ!

Когда Озермес опустил волчонка на землю, тот снова нацелился на стебель, но получил щелчок по носу. Попятившись, он немного посидел, поразмыслил и предпринял еще одно нападение. Второй щелчок был больнее, взвизгнув, он отскочил и повалился на бок. Потом поднялся, посмотрел на Озермеса и с независимой мордочкой заковылял на поиски других приключений. На всякий случай Озермес нарубил колышков и огородил сына Мухарбека от новых покушений его зубастого свойственника!

Волчонок вскоре разобрался и в родственных отношениях. К Озермесу он относился с боязливым почтением, как к вожаку стаи, а к Чебахан привязался по сыновьи. Возможно, она была первой, кого Хабек увидел, когда у него открылись глаза, потому что поначалу он повсюду семенил за ней. С отцом же обращался, как племянник с добрым дядей, цапал его за нос и хвост, а если тот лежал, пыхтя, забирался к нему на спину и скатывался с него, как с горы. Самыр блаженно жмурился и похлопывал по земле кончиком хвоста.

Лиственные деревья на прогревшихся горах отцвели и оделись в яркие зеленые платья и в светло желтые бешметы. В лесах, славя солнце, дудели черные дрозды, восторженно перекликались дятлы, стрекотали, как сороки, рыжехвостые сойки и ворковали розовые горлинки.

Когда однажды черный желтоносый дрозд, то ли постаревший приятель Озермеса и Чебахан, то ли кто-то из его молодых родственников, слетел с ветки клена на землю и запел, Озермес вынес из сакли шичепшин, сел на мертвое дерево и попробовал повторить песню дрозда. Чебахан, разрезавшая ножом заячью шкуру, подняла голову и прислушалась. Желтоносый тоже выслушал звуки, извлекаемые из струн смычком, покосился одним глазом на Озермеса, раздул горлышко и запустил длинную соловьиную трель.

Чебахан рассмеялась.

— Слышал, муж мой? Он дразнит тебя, знает, что у тебя так же не получится.

Озермес молча отнес в саклю шичепшин, вернулся с камылем и приложил его к губам. Теперь получилось лучше, но соперничать с дроздом ему явно не удавалось. Опустив камыль, Озермес с восхищением посмотрел на пернатого певца.

— Ай, аферим, желтоносый!

Дрозд прошелся взад и вперед, насмешливо свистнул, вспорхнул с криком: «Чик-чик-чик!», пролетел над кладбищем и скрылся в листве. Проводив его взглядом, Озермес напряг слух — ему почудилось, что издалека, из верхнего леса, доносится голос отца и дробный топот бегущего кабаньего стада. Заметив его взгляд, Чебахан пробежала глазами по склону горы.

— Что ты увидел там?

— Показалось, — пробормотал он, встал, отнес камыль в саклю и вышел оттуда с луком в руках.

Самыр, лежавший с Хабеком у стены, поднял голову и посмотрел на него.

— Пойду пройдусь, — сказал Озермес, — я давно собирался побродить по склонам Богатырь-горы.

Самыр приподнялся, вытянул передние лапы, потянулся и лениво подошел к нему. Хабек, не просыпаясь, повернулся на спину, выпятив серенькое брюшко и задрав кверху лапы.

— Тебя, муж мой, последнее время все тянет куда-то, — сказала Чебахан. По лбу ее протянулась ниточка неудовольствия.

— Да, белорукая, только я никак не соображу, куда именно. Кажется, будто я это знал, но почему то забыл.

— Может, поискать колосья проса на выжженных полях?

Озермес отрицательно покачал головой.

— Не помню, говорил ли я, что мне хотелось дойти до Ошхамахо с тобой и Самыром.

Брови Чебахан слились в один шнурок, и глаза блеснули.

— Про Ошхамахо ты не говорил. И угадать, что именно зовет тебя, я не могу. Может, тебе надоела наша жизнь здесь?

— Какая разница, в каком ущелье нам жить, — пробормотал он.

— Как какая разница? — вспылила она. — Тут наш дом, наша поляна, и речка, и пещера, и Мухарбек, кладбище, наконец... Я привыкла к жизни здесь и не хочу жить в другом месте! Прости меня, и, конечно, если ты надумаешь оставить все это, я молча пойду за тобой, но спокойнее, чем здесь, в другом ущелье нам не станет. Стоит ли искать что-то лучшее?

— Разве я сказал, что хочу оставить все это? — удивляясь тому, что она вдруг так вспыхнула, ответил он. — Я вовсе не та сорока, которая, получив глаза, тут же стала требовать брови. Однако... Ты спросила, что я увидел в лесу — мне послышались топот кабанов и голос отца. Он, явившись, куда-то позвал меня, и я мучаюсь, что не могу разгадать, чего он хотел.

Хабек во сне тявкнул. Чебахан вздрогнула. Брови ее разошлись, и лицо выразило раскаяние.

— Я наговорила, не подумавши, муж мой, не сердись.

— Ты женщина, и у тебя своя мудрость. Я не сержусь и вроде Мухарбека не обидчив, — вновь недоумевая от такой быстрой смены ее на строения, сказал Озермес.

— Ладно, идите, и да поможет тебе Зекуатха!

— Удачи тебе в твоем шитье.

Махнув ей рукой, он направился к верхнему лесу. Самыр, как обычно, вскоре обогнал его и стал шнырять в кустарниках.

Миновав лес, они стали спускаться с обрыва, покрытого мелколесьем. Стояла густая, насыщенная стрекотом насекомых тишина жаркого полудня. Пахло разнотравьем, поздними цветами, листвой кленов, прогревшейся глиной и, пониже, где почва была смыта дождевыми потоками, раскаленным камнем.

Вспомнив, как раскипятилась Чебахан, Озермес с опаской подумал, уж не заболела ли она. Надо будет вернуться, без нужды не задерживаясь. Но дорога до подножия Богатырь-горы оказалась более долгой, чем он предполагал.

Сделав привал и напившись из родничка с такой ледяной водой, что от нее ломило зубы, они пошли руслом пересохшей речки. Самыр вдруг остановился. Загривок у него взъерошился, он тихо зарычал и в один прыжок оказался возле Озермеса. Послышалось шипение. Озермес увидел змей, рядами гревшихся под солнцем, опустил руку на шею Самыра, чтобы придержать его, и они поднялись на обрыв и обошли змей стороной. Безусый Хасан рассказывал, что длиннохвостым из-за того, что кровь у них холодная, приходится в солнечные дни запасаться на ночь теплом. — А что они делают зимой? — спросил Озермес. — Спят. Говорят, они могут превратиться в ледышку, а весной оттаять. Жаль, человек так не умеет, можно было бы зимой не добывать себе еду.