Петер Фёльдеш - Драматическая миссия (Повесть о Тиборе Самуэли)

— На курево в самый раз сгодилась бы, факт!

— А что, — воскликнул, засмеявшись, Тибор, — берите половину на цигарки!

Он вырвал листы из тетради. Кружковцы уже искурили все страницы с рекламой из московских и петроградских газет, которые так бережно хранил Тибор.

— Пустое дело ты затеваешь, Тибор, — принялся его отчитывать курчавобородый. — Сейчас нет ничего важнее революции!

— Верно! Но я справлюсь, у меня есть свободное время. Почему не занять солдатский досуг?

— Ты будешь помогать развлекать офицеров! — вспылил ефрейтор и предложил, не откладывая дела в долгий ящик, вынести специальное решение: напрасная трата времени на музыкальные штучки недостойна члена социалистического кружка. Однако не все кружковцы согласились с ефрейтором, возник спор. Лицо Тибора расплылось в широкой улыбке.

— Ты что же, наплевательски относишься к нашему мнению? — но на шутку обидевшись, спросил курчавобородый.

— Что вы!.. Просто мне в голову пришла одна мыслишка… Послушайте-ка, товарищи… Офицеры пытаются воссоздать пьеску. Так? А что если мы восстановим по памяти «Коммунистический манифест»?

Курчавобородый хлопнул Тибора по плечу.

— Вот ото другое дело!

Прошла неделя, и за текстом «Бабушки» пожаловал преисполненный надежд Циммерман. Не смущаясь отсутствием хозяина, он порылся в соломе под матрацем и достал тетрадь.

— Ну как, сын мой, много ли вспомнил? — вкрадчиво спросил он у Тибора, когда тот, розовый от ледяной воды, вытирая мокрые волосы перекинутым через плечо полотенцем, подошел к своему топчану.

И не дождавшись ответа, Циммерман метнул в него прежний, так хорошо знакомый Тибору недобрый взгляд. Резким движением он ткнул ему в лицо тетрадь. На обложке было написано:

«МАРКС И ЭНГЕЛЬС

Коммунистический манифест

(по памяти)»

— Так вот на что употребил ты драгоценную бумагу?

Тибор вырвал тетрадь из рук Циммермана. Старик крикнул, что это собственность капитана Лейрица.

Но Тибор круто повернулся к нему спиной, дав понять, что не желает продолжать разговор.

Циммерман, осыпая Тибора проклятиями, убежал, но вскоре вернулся.

— Мне пришлось доложить обо всем господину капитану, — торжественно объявил он. — Господин капитан приказали передать: завтра утром капралу Самуэли лично явиться к нему и принести тетрадь. С лагерным начальством уже согласовано, в лес можешь не ходить. Жаль, сын мой, — ханжеским голосом продолжал он. — Очень жаль… За нарушение воинской дисциплины взыскивают строго. Тетрадь тебе дали, чтобы ты пьесу вспомнил. А ты… Зачем обременяешь ум социалистическим катехизисом?.. Ты, изучавший латынь, и вдруг — социалист, словно какой-нибудь ремесленник! Нет, это невозможно!

Циммерман произнес последние слова с таким неподдельным ужасом, что Тибор невольно улыбнулся.

Ночью, раздумывая над случившимся, он решил, что к капитану, конечно, являться не станет, а, как обычно, выйдет с товарищами в лес, на работу. Утром он сунул тетрадь в карман, опасаясь, как бы в его отсутствие офицеры ее не выкрали, и стал в строй на свое место.

Колонна уже тронулась, когда его окликнул один из охранников.

— Самуэли! Марш в лагерь! Немедленно!.. — произнес он строгим голосом и, подмигнув, добавил: — В театр…

Капитан генштаба лежал на матраце, брошенном прямо на пол, в небольшой, отгороженной циновками комнатенке. «Своеобразный бокс», — с усмешкой подумал Тибор, входя к нему и оглядываясь.

Лейриц встретил ого доброжелательно. Вяло обвел мертвенно бледной рукой унылые, голые стоны каморки.

— Живу один, — негромко проговорил он. — Товарищи боятся заразы…

На лице капитана выступили яркие пятна, и Тибор понял, что у него неладно с легкими. В сердце шевельнулась жалость, но он держался настороженно, поздоровался сухо, явно желая показать, что пришел сюда, лишь подчиняясь приказу.

— Дошли до меня слухи, что вы вместо «Бабушки» восстанавливаете по памяти; «Коммунистический манифест»… — слабо улыбнувшись, сказал капитан. — Что ж, вы правы, это, конечно, злободневнее. Мне не хотелось посвящать в свои соображения на сей счет эту старую перечницу Циммермана… Да вы садитесь… Стульев у меня нет, так что устраивайтесь на матраце… — Коротко подстриженные светлые усы его отвисли, крупные капли пота блестели на высоком лбу, болезнь, видно, всерьез скрутила этого молодого человека. Тпбор присел рядом с ним на матрац.

— Как это сказано там, погодите… Вот и вспомнил: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения»… Записали вы эту фразу? — спросил Лейриц, поворачиваясь на своем неудобном ложе и мучительно морщась.

— Нет.

Тибор спокойно достал из кармана тетрадь, карандаш и записал. Лейриц, дожидаясь, пока он запишет, лежал молча, о чем-то размышлял, потом приподнялся на локте и, натянув повыше одеяло, стал с любопытством разглядывать капрала.

— Вам странно слышать слова «Манифеста» из моих уст? — спросил он. — А я не могу их забыть.

Еще в юности мне пришлось убедиться в истинности этих слов. Мой отец — слесарь из города Темешвара, большой мастер своего дела…

Сухой кашель прервал речь капитана, он стал задыхаться и поспешно принял прежнее положение — лег на спину, запрокинув голову. Кашель постепенно стих.

— Бр-р, — откашлявшись, произнес он. — Умереть в постели, как это противно! Разве для этого я стал военным? Глупо все получилось. Схватил катаральное воспаление… Случись это в мирное время — съездил бы в Татры и через несколько недель был здоров. А тут… Наверное, конец. Катар в два счета даст вспышку туберкулеза. Но не в этом дело. Я, кажется, говорил о своем старике? Так вот, когда-то мой дражайший родитель служил в подмастерьях, ну и, разумеется, состоял членом профсоюза, его библией был «Манифест». Потом он стал мастером. Помню, каждый вечер читал он своим подручным «Манифест» и потом спрашивал: «Я тоже эксплуататор?» — «Ну что вы, коллега Лейриц!» — говорили ему рабочие. Он приходил в ярость. «Как это нет, бестолочи вы этакие?! Думаете, эксплуатация — когда капиталист семь шкур с рабочего дерет? Дудки! Эксплуататор тот, кто присваивает прибавочную стоимость!» Вот какой человек был мой отец! А поглядели бы вы, какие патриархальные, идиллические отношения царили у него в мастерской! Она все разрасталась, увеличивалась. Однажды приезжаю домой на каникулы и слышу — рабочие величают отца «господином Лейрицем». Спрашиваю: «Что произошло?» А старик отвечает: «Хватит валять дурака, сынок. Забудь все, что я проповедовал раньше». В то лето он решил и мою судьбу. Настоял, чтобы я стал кадровым офицером. «Будешь светский человек, а не какой-то там социалист». Сейчас, между прочим, у старика уже трудятся сто пятьдесят рабочих. И нанимает он только членов профсоюза, уважает, видите ли, сознательных…