Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— А что этот Митька подлый всё к тебе лезет, сынок? Последние дни он ровно вот пришит к усадьбе. Чего ему тут надобно?

— Чего всем, батюшка, денег, — улыбнулся князь.

— Ну, ну. Это я так только, к слову, — сказал князь и другим тоном прибавил: — Я так и думал, что ничего у вас с Казимиром не выйдет. Ведь это только званье одно, что он государь. Какое уж тут государство, коли он над тремя народами-ворогами сидит? Да и веры опять двои. Тут только того и гляди, как бы престол-то из-под ж… не выскочил… Вот Гедимин, прадед наш, тот владыка был!.. Ну, иди, иди, приберись с дороги да и хлеба-соли домашней откушать. А я тебя подожду: поедим вместе, а потом и к великому государю. Заждался он вас.

Когда посольство представило Ивану отчёт о своём деле, он одобрительно кивнул головой: то, что посольство никаких результатов не дало, и было ему более всего на руку. Он чувствовал, что пора от слов переходить к делу, и всё раскидывал умом, как лучше за дело взяться. Ведь если пока «всея Руси» на словах, то надо добиваться, чтобы «всея Руси» было и на деле.

Когда вечером князь Василий возвращался от великого государя, Митька осторожно поманил его из-за угла церкви Спаса на Бору.

— Старый князь, родитель твой, уж грозился собаками меня затравить, — ощерился он всеми зубами. — Что ты, говорит, всё вокруг моих хором липнешь? Вот истинный Бог! И подогом во как по плечам огрел. Так вот здесь, за Божьим храмом, и скрываюсь. Ненилушка, Божья старушка, велела передать тебе, княже, что в четверг поутру княгинюшку повезут к Троице на богомолье. А там-де наш князь как знает…

Князь, думая, опустил голову. Что-то противилось в нём всей затее этой, но нельзя было и так в воздухе без конца висеть.

— Можешь ли ты мне к четвергу ватагу людей подходящих на Троицкую дорогу вывести? — усилием побеждая внутреннее противление, сказал он. — Чтобы все в саадаках были?

— Ох, батюшка князь, да чего в Москве за деньги нельзя? — ощерился Митька. — Были бы деньги, а то враз всё будет.

И князь, бледнея от волнения, коротко передал ему давно обдуманный план похищения.

— Понял, милостивец. Всё понял. Как приказываешь, так всё и будет.

— Вот тебе на дело, — сказал князь, подавая ему тяжёлый кошель свой. — А сделаешь дело, будет ещё. Но помни: ежели хошь один воробей на крыше узнает, ходить тебе по Москве без головы! Иди.

— Княже, милостивец, батюшка… Да Господи помилуй… понимаем…

— И понимать ничего не смей! Иди.

Митька впритрусочку пыльной, духовитой улицей поплёлся к Фроловским воротам. «Горячку пороть нечего, — думал он. — Но и волосянку тянуть не приходится. С этими деньгами можно просто тигаля из Москвы задать: князь Василию, милостивцу, нож в бок, княгинюшку поперёк седла — и ходу… С деньгами жить везде можно». Он ощупал за пазухой тяжёлый кошель. «Ай, Митька, ну и голова!» Он представлялся теперь себе очень умным человеком.

— Ты! — строго окрикнул его молодой голос. — Чего под коня лезешь?

Он испуганно отскочил в сторону: то был молодой князь Холмский. Богатый наряд его резко подчёркивал его бледное, потухшее лицо. За ним спешили его охотники. По всему видно было, что они сделали не близкий путь. Митьку точно осенило.

— Батюшка князь, милостивец… — закланялся и заскулил он. — А я сколько время уж тебя выглядаю. Кормилец ты мой.

— Чего тебе ещё? — нахмурился князь Андрей. — Нужно милостыни, так на двор иди.

— Нет, нет, дельце к тебе есть, княже, — таинственно и страшно подмигнул Митька своими кровавыми глазами. — Словечко тебе сказать надо.

— Что ещё там у тебя? — недоверчиво спросил князь.

Он сделал знак своим охотникам, чтобы они ехали домой — хоромы его были рядом, — а Митька, опять подмигнув, ближе подошёл к коню, который грыз в белой пене удила и косил на урода горячим глазом. И с первых же слов урода князь побелел.

— Вот, княже, батюшка, кормилец ты наш, дела-то какие завязываются! — говорил Митька, и весь вид его был таков, словно он каждый миг ждал плети. — Как же, думаю, не скажу я князю, когда я его княгинюшкой только и на белом свете жив? Ну, слюбились там, пущай, дело молодое, но как же мне благодетеля-то моего не остеречи? Только ты уж мотри, княже, не выдай как меня. Мы люди маленькие, и нас всякий враз слопать может. А я уж буду служить тебе всей душой.

Князь Андрей швырнул ему кису [93] Киса — мошна, деньги; здесь: кошель . Прим. сост. с деньгами.

— Пошёл прочь! — сказал он. — И чтобы я тебя больше не видел!

— Ах, батюшка… Княже, родимый!.. — будто бы страшно перепугался Митька. — Да не тревожь ты так сердца своего ретивого! Ведь я сам там буду, я поберегу княгинюшку-то. Я ветру дохнуть на неё не дам, а не то что…

Митька понял, что он увлёкся и переиграл: золота, знамо дело, прибавилось здорово, но княгинюшку-то теперь, пожалуй, и не ухватишь. Погано дело! И он, ничего не видя, поплёлся в кабак.

Князь Андрей уже не слышал его. В душе его была боль смертная. Он ждал всё, надеялся, что наваждение пройдёт и Стеша вернётся к нему. И она сказывала тогда, что ничего между ней и князем Василием не было, а этот бродяга говорит, что князь Василий с ней в саду у них видается. И опять это богомолье — с её это ведома или нет? А ведь он чистоте ее милой верил.

На дворе залились собаки, загремели цепи их, и отроки, выбежав, приняли коня.

Он сказался больным и, велев никого не пускать к себе, лёг. «И как князь Василий, с которым он жил душа в душу с детских лет, мог всё же решиться на такое дело? И как помешать им? Ну, вмешается он, расстроит у них всё, а дальше что? По-прежнему все трое несчастными останутся. И теперь Стеша хоть жалеет его, а тогда, может, и возненавидит навсегда. Но — страшной усмешкой усмехнулся он — не передать же, в самом деле, князю Василью свою венчанную жену: на, мол, бери. А почему бы и нет? — встала мысль. — Пусть хоть она будет счастлива…» Но сердце дымилось, точно дымами пожарными, ревностью, и он чувствовал, что на это его не хватит.

Узнав, что мужу неможется, Стеша приказала отложить богомолье, но князь Андрей воспротивился.

— Нет, нет, поезжай, — сказал он. — Это я так, заморился маленько, а может, и продуло. Ничего, поезжай.

Лучше хоть какой-нибудь конец, чем эта мука неизбывная.

И когда поутру колымага со Стешей и Ненилой, окружённая вершниками и сенными девушками верхом, выкатилась с широкого двора и тяжело заколыхалась по колеям и выбоинам дороги, он, ничего не видя, поднялся к себе, бросился ничком на постель и, закусив руку зубами, застыл в смертельной боли. Выхода нет: пусть будет что будет. Но с каждой минутой в нём нарастало нетерпение узнать, как именно всё решится. И, может быть, он там ей нужен будет. Как мог он отпустить её одну? Он заметался по горнице, лёг опять, опять впился зубами в руку и опять вскочил и с тихим стоном стал качаться из стороны в сторону… И вдруг взорвался и бросился во двор.