Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Но Стеша ничего этого уже не видала. В душе её светло, как вешнее солнце, царил единственный миг счастья, который пережила она тогда в тёмном осеннем саду. Она чувствовала даже запах соломы. И он с ней был, горький, одинокий, охладевший, бог всей женской жизни её. На прозрачном, измученном лице её проступила нежная улыбка, и, уронив горящую свечу, Стеша радостно простёрла руки навстречу незримому: он идет! Руки упали, остановились устремлённые в потолок голубые, чистые глаза, и тихо-тихо застыла на лице милом светлая улыбка. Одна из монахинь подняла с полу тихо, с чуть слышным треском потухшую восковую свечечку.

Старицы истово крестились иссохшими руками.

— Видели? — сказала игуменья шёпотом значительно. — Его, Батюшку, должно, видеть сподобилась праведница наша.

И, склонившись к Стеше, она сухими, жёсткими руками закрыла ей голубые глаза, а потом сложила на высохшей груди тонкие, жёлтые руки.

Над белой московской землёй стояли палящие рождественские морозы. По занесённым снегами улицам шли, подняв высоко шапки на пологах, бирючи и всем громко возвещали решение освящённого Собора: завтра поутру на Москве-реке будут сожжены еретики.

Как всегда, москвитяне высыпали на берега. По толпам шёл возбуждённый говор. Торжеству отцов радовались далеко не все, но все держали теперь язык за зубами: три огромных костра, возведённых на льду перед Кремлём, сдерживали даже самых словоохотливых.

На Тайницкой башне ждали казни фрязи. Им было зябко. Сколько лет жили они в Москве, а всё никак к холодам её привыкнуть не могли. Кутаясь в московские шубы, они глядели на взъерошенные костры, вкруг которых копошились сожигатели, и говорили на певучем языке своём о делах италийских. Недавно на Москву приехал, выписанный чрез дуксуса фаррарийского, ещё один хитрец, Микель Пикколо, и привёз оттуда самые свежие новости.

— Большие дела задумал Цезарь Борджиа, — рассказывал Микель, низенький, толстенький, с пухлыми губками сердечком. — Он, видимо, хочет уничтожить одного за другим всех этих мелких правителей Италии и стать её единственным главой. В жизни я не видал такого бесстрашного человека: ни перед чем не отступит!

— А Савонарола ваш? Самому папе вызов бросил.

— Да, и тот был смел…

— А ты видал, как его жгли?

— А как же? На площади Синьории жгли, как раз на том месте, где он, бывало, со своими ребятишками всякую языческую погань, как он говорил, жёг. И я думаю, не так огонь его мучил, как то, что, сгорая, он видел перед собой, под аркой Орканьи, «Давида», которого Микеланджело Буонарроти из обломка старого «идола» иссёк.

— Какой Буонарроти?

— Молодой скульптор один. Похож на чёрта, завистлив хуже чёрта, но талантище неимоверный. Этот всех заклюёт. Он да Рафаэль Санцио теперь впереди всех стоят.

— Доволен, вероятно, был святой отец, как пепел его врага по ветру развеяли?

— Ну, он большого внимания на этих обличителей не обращал: они — своё, а он — своё… И до чего они дошли, уму помраченье! Один богач банкир для пира, которым он чествовал папу, приказал Рафаэлю расписать золотые блюда для этого пира, а когда поели, блюда побросали в Тибр, чтобы после святого отца никто с них больше не ел!

— А верил он хоть в Бога-то?

— Вероятно. Отчего же? Но вся Италия после его смерти говорила, что папа Александр Шестой — антихрист, что он скоро воскреснет и тогда конец миру.

— Везут, везут! — зашумел народ, и фрязи с высоты стены увидели трое саней, запряжённых для смеху самыми погаными клячонками, которые везли клетки с осуждёнными.

Толпа толкалась, чтобы лучше видеть. Отцы святые злорадно смотрели на осуждённых, и ноздри их раздувались. Среди возбуждённо-тревожного говора народа лошадёнки свернули на лед и подтянули жуткие клетки к кострам. Никешка Ших и добродушный Блоха, вместе с другими чёрными людьми наладившие костры, подошли к первой клетке, в которой, сгорбившись, сидел и от ужаса мочил под себя Волк Курицын, брат любимого дьяка государева, уже пожилой человек с блестящей лысиной и широкой бородой. В остановившихся глазах его мерцало безумие.

— Ну, берись!

Наконец, клетки были втащены на костры. Какой-то поп что-то читал нараспев и крестился. Толпы по берегам замерли в жутком ожидании. Кремль затягивало сырым, тяжёлым туманом, и всё вокруг было так холодно, так неприютно, что казалось, расстаться с такой негостеприимной, такой неуютной землёй будет только приятно, но вдруг Ивашка Максимов, учитель Елены, завыл хрипло, жутко, так, что у работных людей вкруг костра мороз пошёл по телу, и они словно теперь только стали немного понимать, что они тут делают.

— Эй, там! Запаливай…

Блоха, сотворив истово молитву, запалил волглую солому под клеткой Ивашки. Солома задымила бело и густо. Ивашка бросился на дубовые колья, которыми были забраны стенки клетки, с диким воплем и с вытаращенными глазами стал их трясти. Но колья не поддавались. Вонючий дым стлался в морозном воздухе, точно нехотя цепляясь за лёд, за берега, за занесённые снегом крыши. И также за всё цеплялись нечеловеческие крики, которые вместе с дымом ползли во все стороны, тревожа души людей соприкосновением с чем-то непонятным, потрясающим, таким, чего никак не должно быть.

Вассиан стоял на выступе Тайницкой башни, неподалёку от фрязей. Иноземцы примолкли и тупо, исподлобья смотрели на бледные, косматые огни, точащие удушливый дым. Запахло чем-то отвратительным и страшным. Вассиан содрогнулся, и его бледное под чёрным клобуком лицо подёрнулось в гримасе ненависти и отвращения. Его, как всегда, злые думы сливались теперь все в одну: чего же стоит в дыму таких костров жизнь? Почти до седых волос прожил он в каком-то странном ожидании, что вот-вот должно произойти что-то и изменить всё. Но ничто не приходит и ничто не меняется. Смысл всего в том, что нет ни в чём смысла, а только глупость беспредельная да злоба. «Иосифляне» торжествуют теперь, конечно, но если бы он сам, Вассиан, имел возможность, он посадил бы их в такие же вот клетки и с радостью запалил бы на глазах у всех.

«И как это никто не разглядит, что жизнь это только вековечный обман? — думал он. — А все верят в неё, орут вон в дыму, как звери, рвутся из пылающих клеток. Куда?»

И мнилось ему, что весь мир — это такая вот глупая клетка, что так же бесплодно рвутся из неё куда-то заключённые в ней сердца и что вонь от этого костра жизни так же омерзительна, как и эта. И, дивясь, он знал, что если бы его посадили так там, на реке, в клетку и зажгли бы, и он так же бы выл и рвался бы вон. A-а, затихли уже? Ну, тем лучше! Но какая вонь, какая вонь!.. Да и всегда всё, что от человека на земле остаётся, это вонь.

Он зябко передёрнул плечами. Фрязи, переговариваясь низкими голосами, пошли домой. Но народ, точно околдованный, мёрз, топтался с ноги на ногу, но не уходил. Никешка и Блоха, вместе с другими, усердно подгребали головешки, чтобы чище догорало. Какой-то дьяк сердито ругался на них, что они что-то не так сделали. Против Тайницкой башни стояла со своими внуками княгиня Голенина, сильно постаревшая, но все такая же дотошная.