Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Зажглись огни зеленые, желтые, красные, гудела сталь, лязгало железо. Грубые голоса, как острые камни, прорезали темноту ночи. Пахло асфальтом, дымом, кожей. Мушка вдруг вспомнила террасу. Шел теплый летний дождь, пахло мокрой парусиной и грибами. Деревья, покачивались, как юноши, готовящиеся к танцу, Мушка прыгала, повизгивала и пугала кур, делая вид, что ловит их. И тогда все спрашивали, где же Мушка, если она убегала куда–нибудь далеко, а теперь никто не спрашивает и не спросит. И нет террасы и солнца, выплывающего из–за рассеявшихся туч, играющего на мокрых столбиках балкона, и нет солнечных зайчиков, забавно прыгающих по зеркалам и стенам застекленной веранды, и не пахнет грибами. И больше не кажется, что деревья передвигаются, когда широко распахивается дверь террасы. Но зато из темноты выплывает фигура парня в тужурке железнодорожника. Ему было некогда, он шел сменять дежурного по депо, и он успел только наклониться и слегка сжать ладонью правой руки холодный нос Мушки, и сейчас же пошел дальше, качая ручным фонарем, отчего пятна света запрыгали кругом, слегка напоминая солнечных зайчиков.

Мушка пошла за ним, повизгивая от удовольствия, но не решилась идти дальше. Внезапно она почувствовала такое тепло, как будто грелась на солнце, растянувшись на мягкой рогоже. Она еще ощущала на своем носу прикосновение руки того парня, который, сам того не замечая, подарил ей частицу своего тепла. И Мушке уже не казалось, что она заблудилась и что на свете существует только ночная темнота. И это тепло согрело ее, как маленькое одеяльце для собачек в тех домах, где любят животных. И ей уже не казалось, что все пропало и что больше нет ничего хорошего. Появилась надежда, что парень, возвращаясь с дежурства, возьмет ее с собой, а если даже и не возьмет, то как хорошо, что кругом ходят сцепщики, кондукторы, сторожа и чернорабочие и что, может быть, у кого–нибудь из них такая же теплая ладонь, как у того парня. И хотя ее продолжал еще мучить голод, она подумала, что, может быть, она только сейчас неожиданно наткнулась на тот клад неиссякаемой душевной теплоты, который многие ищут и не находят.

1930

Ленинград .

У тебя нет ни шкафов, ни комодов, все твои вещи на извозчике; поезд пришел ранним утром. Во всех домах закрыты ставни. Это невероятно. Дворники подметают мостовые, скоро откроются булочные… Михайловский проспект теперь переименован в Плехановский. Я говорю про Тифлис. Теперь я ломаю голову, думая часто, почему именно это раннее утро врезалось в мою память, как врезается иногда лодка в песчаный берег. И когда я скажу, что у маленького домика с синими ставнями дворник уронил метлу, или что на балкон, столбики перил которого похожи на кегли, вышла пожилая смуглая женщина и начала выбивать ковер, или что луч солнца осветил парадную дверь, недавно выкрашенную масляной краской, и блеснул на медной ручке, как улыбка, которая прячется в уголке губ, чтобы не показаться слишком явной, друзья станут махать руками и кричать: «Ты зарапортовался! Ты обманываешь. Не может быть, чтобы улица, стены, балконы, окна тебе так хорошо запомнились. Ведь все это было не вчера».

Это тифлисское утро внезапно выплыло из памяти, как выплывают иногда чаинки, когда ты собираешься сделать первый глоток из стакана крепкого чая.

И я мысленно продолжаю свое путешествие по улицам моего любимого города, в котором каждый уголок мне кричит о том, что я был счастлив. А я вспоминаю об этом сейчас, как сквозь сон.

Ты входишь в пурню и не знаешь, пришел ли ты за лавашом или только для того, чтобы насладиться его запахом, всю прелесть которого может понять только тот, кто вдыхал его сам. Ты смотришь в глаза. И глаза смотрят на тебя. Разве это не томик стихов? Некрасивое слово Кура по–грузински звучит чудесно — Мтквари. Но дело не в названии. Сколько раз ты смотрел, как волны этой реки уносили поочередно то твою печаль, то твои надежды. Но твою любовь к Тифлису они никогда не уносили. Запах цветущей акации кружит голову. Тифлис неотделим от запаха акации. Не считай ее белых лепестков. Это все равно, что считать золотые звезды. Не думай о Мтацминде. Она сама думает о тебе, смотря на тебя сверху. А когда ты стоишь на ее вершине, она думает о твоем счастье.

Все это хорошо, но при чем тут лотерейный билет?

С этого я и хотел начать. Помню, что все мое детство прошло как бы под флагом лотерей–аллегри. Где только они не устраивались! Провинциальные города положительно не могли без них жить. Гулянья в садах, любительские спектакли и благотворительные вечера всегда заканчивались лотереями–аллегри. Мы всегда покупали билетики, но я ни разу не выигрывал, это становилось просто смешным, потому что не было ни одного человека, который хоть раз или два не выиграл бы. Я сначала старался казаться равнодушным, потом перестал скрывать свое возмущение такой несправедливостью, а позже начал гордиться, видя в этом признак избранности. Но в конце концов я понял, в чем дело. И понял как раз в Тифлисе, когда поднимался на фуникулере на гору Святого Давида, которую теперь называют Мтацминдой.

Сгущались сумерки. То здесь, то там вспыхивали огоньки. Я смотрел на город, похожий на красочный рисунок из сказок «Тысяча и одна ночь». Мне было четырнадцать лет. Жизни я не знал, но был уверен, что знаю ее больше всех. Кто–то рядом заговорил о лотерее–аллегри. И я вдруг вспомнил, что недавно в Карсе мама купила мне двадцать билетиков и, когда ни один не выиграл, сказала: «Это ни на что не похоже!»

Мы поднялись на самую вершину. Я еще раз взглянул на город. Было такое впечатление, что золотым звездам наскучило висеть в небе и они, как дождевые капли, начали падать на Тифлис. Я забыл сказать, что это было в мае и что запах акации прямо–таки дурманил голову. И вдруг я вспомнил, что Тифлис — мой город. Ведь я же родился в нем. И только в эту минуту я понял, почему я никогда не выигрывал в лотерее–аллегри: потому, что свой счастливый билетик я выиграл в день моего рождения. На большее счастье я не мог рассчитывать!

1921

Тифлис.

Я шел по Троицкому мосту в девять часов утра. Сверкало солнце. Март бывает замечательным в иные годы, и я спрашиваю себя: «Чего ты радуешься? Ведь это глупо!» У меня были свои дела и планы, как у всякого человека. Не помню, почему именно сегодня я решил идти пешком через Троицкий мост. Трамваи были похожи на игрушечные — такие чистенькие и свеженькие, как будто их только что вынули из большой коробки и папиросная бумага еще шуршит и топорщится. А я, чуть ли не единственный пешеход, иду по огромному горбатому мосту, словно объявивший бойкот городскому транспорту. Вода, солнце, утренний ветерок обычно навевают не только надежды на будущее, но и вызывают воспоминания о прошлом. Нет такого учебника, в котором объяснялось бы с достоверной точностью, когда и при каких обстоятельствах возникают те или иные воспоминания, как, например, объясняется то или иное явление природы.