Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Маленькие азиатские улочки, окружающие Майдан. Почти все дома опоясаны балконами. У балконов свой собственный запах. Балконы эти — как бы душа домов. Листья деревьев о чем–то нашептывают деревянным столбикам перил, похожим на детские игрушки.

Раннее утро. Тифлис просыпается как–то особенно вкусно. Нигде так не ощущаешь жизнь, как здесь. Город — весь в ярких солнечных красках. А потому горечь здесь горше, радость — сильнее, а любовь — прекрасней и пламенней. Здесь даже ковры выколачивают с какой–то особенной веселостью. Торговцы овощами и фруктами похожи скорее на случайно оказавшихся без работы клоунов. Они не могут говорить спокойно, они должны хохотать, смеяться, острить, не щадя даже своего собственного товара. Вот — гора баклажанов. Веселый толстяк, подбоченясь, поет, наслаждаясь своим голосом, солнцем, воздухом, жизнью:

— А вот баклажан, баклажан, хороший, сочный баклажан, веселый, теплый баклажан, золотой баклажан, толстый, очень сочный баклажан…

Везников бродил по базару, заговаривая с продавцами, смеялся вместе с ними и считал себя счастливым человеком. Он мог бы проводить здесь целые дни.

…Я видел много городов. Последние годы я встречал осень в различных частях света. По берлинским улицам, гонимые ветром, шуршали листья, красные и сухие, словно консервированный огонь; они совершали свои агасферовы прогулки в одиночку и стаями, напоминая тени перелетных птиц на фарфоровом потолке неба. Они искали, но не находили успокоения. Земля, на которую они хотели бы лечь толстым ковровым слоем, была закована асфальтом, а они жаловались ему на свою судьбу, подражая людям, готовым плакать на груди тех, кто их меньше всего понимает. Осенний Тиргартен казался мне затихшим и доброжелательным даже к французам.

Я видел осеннюю синеву Амурского залива и золото владивостокских сентябрей. Я видел пылающий клен в Оннуме, где японская осень открыла мне свои задумчивые объятья. Декоративные фонарики так трогательно вписывались во все окружающее. Деревянные шлепанцы напоминали трещотки… Фруктовые лавки с бананами и виноградом, вкус которых у меня до сих пор еще во рту. Острый запах водорослей, рыб, моря и ныне не перестает щекотать мне ноздри. Луна, широкая и большая, как круглое блюдо, на которое вот–вот положат японские яства…

Галерея сентябрей стоит в моем воображении, как новый невиданный музей. И в ней — тифлисская осень на первом месте, со своим непередаваемым и неописуемым запахом.

Везников любил бродить по тифлисским улицам. И однажды встретил высокого, худощавого молодого человека, который показался ему знакомым. Ну конечно, они встречались в Москве. Он кинулся к нему:

— Боже мой! Как вы сюда попали?

— А вы как?

— Я? Очень просто: ушел и от красных и от белых. Я предпочитаю желтенькую середину, но почему здесь вы, это меня изумляет. Ведь вы же чуть ли не большевик.

— Нет, не большевик, но…

— Ясно. Ясно. Что там оправдываться, ведь мне безразличны, убеждения людей, лишь бы люди мне не мешали.

— Я и не оправдываюсь. А если вас интересует, как я сюда попал…

— Очень, очень интересует.

— То я вам охотно расскажу…

— Вот что, — перебил своего собеседника Везников, — идемте в подвальчик. За бутылкой кахетинского ваш рассказ покажется мне и правдоподобнее и интереснее.

— Послушайте, Везников…

— Вы уже впадаете в амбицию! Смотрите на вещи проще и… цените шутки.

Смагин засмеялся.

— Ну ладно, ведите меня, куда хотите.

Подвал духана «Встреча друзей» напомнил Смагину внутренность громадной бочки из–под вина. Здесь было прохладно. Духанщик с громадным животом, точно вылезший из альбома карикатур, встретил их так радостно, будто знал с детства, и в то же время незаметно ощупывал обоих быстрыми, хитрыми глазами. Вероятно, он мог бы безошибочно сказать уже сейчас, сколько они оставят денег в его духане. На Смагина почти не взглянул, от него не только не пахло деньгами, но даже как бы несло бедностью. Зато любовно оглядел крепкую, коренастую фигуру Везникова, его некрасивое, решительное, наглое лицо. Духанщик подошел прямо к нему и спросил:

— Чего хочешь? Шашлык хочешь? Вино хочешь?

Везников откинулся, насколько это позволяла маленькая табуретка, на которой он сидел, и, барабаня пальцами по столику, удивленно вскинул брови.

— Милейший мой, почему это вы решили, что мы потребуем шашлык? Почему именно шашлык, а, например, не поросенка?

Духанщик улыбнулся во весь рот.

— Сразу видно, хороший господин, большой господин. Патаму большой господин всегда кушыт шашлык и запивает вином… А тэбэ тоже шашлык? — обратился он после небольшой паузы к Смагину.

Смагин растерялся:

— Я право, не знаю…

— Позволь, позволь, — захохотал Везников, — но ведь я тебе не сказал, что хочу шашлык.

— Ты не сказал, я — сказал, Я тэбэ угощай шашлык, я тэбэ угощай вино…

— Ах так, ну хорошо… Тогда валяй шашлык. Везников удобнее уселся на табуретке, вытянул ноги и закурил.

— Хорошо здесь, — сказал он после двух–трех затяжек. — Никогда не думал, что Тифлис такой прекрасный город. И главное, здесь нет ваших хваленых большевиков.

— Что они вам сделали плохого?

— Если бы они мне сделали зло, я бы их ненавидел, а я их не ненавижу, а не люблю… Они мне мешали жить так, как я хочу, а живу я, как и все прочие, всего один раз. Ну, вот и все. Комментарии, как говорится, излишни, не правда ли?

— А белые?

— Белые немного лучше, но и они для меня не подходят, хотя бы потому, что пытались взять меня на военную службу.

— Ну, и пошли бы воевать против красных, — сказал Смагин.

— Спасибо. Пусть воюют те, кому это нравится. Я и в германскую войну не воевал; ведь, говоря откровенно, кто не захочет воевать, того нельзя заставить… Я очень люблю мясо, но пушечным мясом быть не хочу. У большевиков на каждом шагу стеснения. У белых — неурядицы и воинская повинность, а здесь я блаженствую…

— Что же вы думаете, что это будет вечно? Меньшевики все равно долго не продержатся.

— С точки зрения вечности все временно, ну, а пока что мы поживем здесь.

Духанщик принес горячий шашлык. Везников плотоядно улыбнулся.

— Вот это я понимаю, или, как говорят кавказцы: пах, пах, пах. А вот и вино. Ну, теперь вы можете рассказывать мне вашу одиссею…

Смагину было как–то не по себе. Желание рассказывать пропало. В нем боролись два противоположных чувства: интерес и отвращение к Везникову. Хотелось встать, уйти, вымыть руки, снять с себя скорее что–то липкое и грязное, оставшееся после разговоров с Везниковым, а с другой стороны, его не только интересовала, но даже притягивала эта циничная, откровенно себялюбивая натура. Он познакомился с ним еще в Москве в конце 1917 года, вскоре после Октябрьской революции. Везников устраивал вечера, лекции, зарабатывая на этом довольно много. Один раз он устроил лекцию Смагина. Аппетит у Везникова был большой, и заработок импресарио его не удовлетворял, а другие дела не клеились. Через некоторое время он устроил грандиозный вечер и, ни с кем не расплатившись, куда–то исчез. С тех пор Смагин его не видел и вот, спустя почти два года, встретил здесь.