Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

— Ну вот, — сказал Везников, — что же вы приуныли? Рассказывайте!

Смагин чувствовал, что от него будет трудно отвязаться. Он решил рассказать вкратце свою историю и уйти.

— Кстати, где вы устроились? — спросил Везников.

— Я нанял комнату.

— На окраине?

— Нет, в центре, около Белинской.

— А я остановился пока в «Орианте», но уже начинаю подумывать о квартире, конечно, со всеми удобствами. Да, я забыл вас спросить: вы давно здесь?

— Я приехал в августе.

— А я всего несколько дней, которые целиком ушли на блуждание по базарам, улицам, закоулкам. Восхитительный город, и, самое главное, его как будто даже не затронула революция, здесь все, как в доброе старое время. А какие рестораны, кафе, клубы! А названия их? Одно причудливее другого: «Химериони», «Дарбази», «Мефисто»… Словом, жизнь кипит вовсю, не то что в несчастной России.

— О какой России вы говорите?

— О той, которая разорвана на части: деникинской, совдеповской, сибирской… Но не будем о ней думать, раз не в наших силах ей помочь. Вы мне скажите лучше что здесь было до моего приезда? Вы — первый русский, с которым я здесь говорю… Нет, вру, второй, первый был носильщик.

— Здесь много русских…

— Знаю, знаю, мой носильщик даже более красочно об этом сказал: «Да куда уж им было деться». Я встретил в первый же день моего приезда в вестибюле «Орианта» одного грузинского художника, долго жившего в Москве, и мы с ним сразу подружились. Он меня перезнакомил со своими друзьями, здешними художниками. Вот пока и все мои знакомства. Но мы все время кутили и никаких серьезных разговоров не вели.

— А вам хочется серьезных разговоров? — улыбнулся Смагин.

— Как всякому интеллигентному человеку. Вы не смотрите на то, что я занимаюсь коммерцией. Одно другому не мешает.

— Вы хотите знать, что было здесь до вашего приезда?

— Да, это меня интересует.

— Октябрьская буря проникла и на Кавказ. Ее освежающее дыхание одних обрадовало, других испугало. Меньшевиков это испугало пуще всех, и уже двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года они спрятались под крылышком кайзера, не постеснявшись назвать родившуюся в этот день Грузинскую республику самостоятельной. Кайзер охотно согласился и с небывалой быстротой уже двадцать восьмого мая соизволил принять под свое покровительство новообразовавшееся государство. Однако дни кайзера были сочтены, и на смену ему пришли англичане. Меньшевистское правительство быстро сменило немецкую ориентацию на английскую.

— А вы хотели, чтобы они отдали себя во власть большевиков?

— Я вам только рассказал в двух словах, что здесь было до вашего приезда, упустив все проделки меньшевиков — расстрелы своих же грузинских рабочих, крестьян, беспощадное преследование своей молодежи, лишь бы удержаться у власти…

— Это как раз меня меньше всего интересует. Во время гражданской войны кто палку взял, тот и капрал. В России палку взяли большевики, здесь меньшевики, я не буду драться ни за тех, ни за других. Но меньшевики меня больше устраивают, так как они не суют нос в мои дела и не мешают мне заниматься всем, чем мне хочется.

— Тогда вам надо благословлять англичан, так как меньшевики держатся только благодаря им.

— А почему я должен ненавидеть англичан, раз они также не вмешиваются в мои дела? Но мы отклонились в сторону — я пригласил вас в этот замечательный подвальчик не для того, чтобы вести политические дискуссии, а чтобы выслушать вашу одиссею.

— Мы с вами виделись в последний раз в Москве… — начал Смагин и сейчас же остановился, — ему было неудобно напоминать Везникову историю с похищенной кассой. Но Везников, поняв, очевидно, в чем дело, вовсе не намеревался воспользоваться его деликатностью.

— В последний раз мы виделись на вечере. Здорово я тогда облапошил всех, а? Иначе я бы не выбрался из Совдепии. Пускаться в путешествие без денег — это все равно, что садиться за обеденный стол без зубов.

— Вы уехали с выручкой, а мы остались. Ругали вас все, конечно, здорово, в том числе и я. Но, впрочем, скоро вас забыли.

— И хорошо сделали.

Гул мотора заглушил слова Смагина. Около духана остановился автомобиль. В подвал ввалилась ватага хохочущих молодых людей. К удивлению Смагина, самый старший из них, известный грузинский художник, подошел к Везникову и шумно его приветствовал.

— Где вы успели с ним познакомиться? — спросил шепотом Смагин.

Везников загадочно улыбнулся.

— Знаете что, — шепнул он ему вместо ответа, — ваше повествование придется отложить до другого раза. Мне надо будет с ними поговорить. Я вам потом все объясню.

— Пожалуйста, — ответил Смагин.

Везников начал любезничать с художником, словно тот был его старинным другом, а вскоре и совсем перебрался за столик к шумной компании, оставив Смагина одного доедать шашлык и допивать вино. До Смагина долетали обрывки фраз: «известный театральный деятель», «бежал от большевиков…», «будем чествовать, чествовать».

Звенела посуда, шумно вылетали из горлышек бутылок пробки. К Смагину подошел грузный духанщик и с ласковой презрительностью сообщил, что за все заплачено. Не прощаясь с Везниковым, Смагин вышел.

Смагин шел мимо Сионского собора, простого и величественного, купол которого сверкал в лучах щедрого тифлисского солнца, и невольно вспомнил развалины Ани — древней столицы армянского царства, где был еще в отроческие годы. Он до сих пор помнил громадные стены того храма, необыкновенно пышный закат и ярко–зеленую траву, пробивающуюся из потрескавшихся каменных плит. Ему тогда еще не снилась его будущая жизнь, полная скитаний и горечи. Теперь эти армянские стены, еще не разрушенные до конца беспощадным временем, издали казались ему полустанком, на котором на одну минуту остановился поезд его жизни. Черная густая борода армянского священника и его ряса, шевелящаяся от насмешливого вечернего ветерка, тоже всплыли вдруг в его памяти. У домика для приезжающих кипел самовар. И сейчас, пятнадцать лет спустя, Смагин чувствовал запах углей и, даже не закрывая глаз, видел себя, отрока, среди глины и черепков разбитого величия.

Навстречу Смагину, прихрамывая, бочком, точно побитая собака, откуда–то из–за угла вывернулась нищенка. Ладони ее были похожи на покривившиеся и почерневшие лодочки. Опустив в одну из этих лодочек оставшуюся у него мелочь, он быстро прошел мимо нищенки, боясь оглянуться, точно та могла принести ему несчастье. Не успел пройти и трех шагов, как к нему подошла женщина в каких–то необычайно пестрых лохмотьях, от которых рябило в глазах. Жеманно улыбаясь, она произнесла по–французски: