Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1

— Ранен?

— Два раза, вашбродь, один — под Бородином, когда их сиятельство князя Петра Иваныча убило…

— Багратиона? — тепло, с невольной дрожью в голосе спросил поручик.

— Так точно. Их самих. Я в ту пору возле них находился. Мы французскую атаку штыком отбивали. Дюже сильно шли французы, в пятый раз за день на штурму шли. А антилерия и иха, и наша такой огонь открыла, аж вспомнить страшно. Одно — дым, огонь, грохот. А второй раз, это уже в Франции, коло самого Парижа зацепило. — И он показал на шрам, тянувшийся через голову возле левого уха.

— Ну так вот, старина, не хочу неволить тебя, решай сам, ехать тебе в Тифлис или нет. Я уезжаю туда, какая там жизнь, не знаю, но, конечно, получше, чем здесь.

— А чем придется там быть, вашбродь? — осторожно спросил старый солдат.

— Если я буду в городе, то и ты станешь дослуживать свой срок унтером там же, где буду и я, если ж назначат в полк, то унтером в моей роте.

— Та-ак… — раздумчиво произнес Елохин. — Ну а как, вашбродь, опосля того, как окончу службу, вчистую выйду, как тогда?

— Ты — крепостной?

— Так точно. Был до службы дворян Колычевых, с под Тулы. Ну а теперь, опосля двадцати пяти годов, кто его знает чей. Моих бар, наверное, и на свете-то нет, а к новым идти на старости лет неохота.

— А что ты думаешь делать? — спросил поручик.

— Да вот наслышан я, вашбродь, быдто тем старослуживым, кто верой и правдой двадцать пять лет царской службы отслужил, а я, вашбродь, и унтер, и егорьевский кавалер, то быдто им разрешено селиться в том крае, в Тифлисе, — пояснил он, — вольными, жениться и землю пахать, аль чем другим заниматься, чтобы русское, значит, жительство этим укреплять. Правда это, вашбродь?

— Да, по особому ходатайству перед главнокомандующим некоторых старослуживых оставляют на вольном поселении в Грузии.

— Вот-вот, вашбродь. Коли б и вы похлопотали обо мне, я с охотой пошел бы с вами, вашбродь!

Небольсин подумал.

— Единственное, что могу тебе обещать, это то, что после окончания твоей службы похлопочу перед главнокомандующим. Но что из этого выйдет, сказать не могу.

— А я, вашбродь, только об этом и прошу. Невжели ж откажут старому солдату опосля его отставки? Разрешат!

— Буду просить генерала. Вот это я тебе, Елохин, твердо обещаю.

— Покорнейше благодарю, вашбродь. В таком разе согласен, еду с вами, а ежели сделаете, вашбродь, ослобождение мне после службы, век за вас бога буду молить и верней слуги себе не найдете, — с чувством сказал Елохин.

— Спасибо на добром слове. Сделаю все, что могу, а теперь иди и готовься к отъезду. Оказия выходит послезавтра.

Вечером Санька Елохин зашел к своему другу ефрейтору Кутыреву. В низенькой хатенке Кутырева было тихо. Хозяйка и сам Кутырев сидели за столиком. Ефрейтор чинил обувку для детей, мерно постукивая молотком, забивая шпильки и гвозди, хозяйка штопала бельишко, а двое детишек, чинно сидя в углу, играли в какие-то самодельные куклы.

— Вот и хорошо, что припожаловал. — Кутырев с удовольствием отложил в сторону дратву и шило.

— Вечер добрый, хозяюшка, — усаживаясь у стола, сказал Елохин. — А вы как, ребятишки? — обратился он к примолкшим детям. — На вот, тезка, делись с сестрой. — Елохин вынул из кармана скомканный и помятый кусок купленной в ларьке халвы.

— Ну зачем это таким пострелам, им бы, шалопаям, розог… — довольная вниманием гостя, с деланно-смущенным видом сказала хозяйка.

— Ничего, кума. Детям сладкое требуется, потому малые они еще, неразумные, — ответил Елохин, вытаскивая из кармана два куска желтого тростникового сахара, полбутылку водки и четыре вяленые тарани, и объявил: — Еду! Выпьем за Тифлис, братцы! Послезавтра отъезжаем.

— Дай Христос помощи и добра. Может, бог даст, там лучше будет. Вчистую уйдете, свободу получите, жену заведете, — затараторила хозяйка.

— Погодь, погодь, дай кавалеру слово сказать, ишь застрекотала, сорока, — разливая принесенную гостем водку, остановил ее муж.

— А чего говорить-то? Был у поручика Небольсина, имел разговор с им… обещает помогнуть, а что из того выйдет, не знает.

— Он поможет, исделает, — убежденно сказал Кутырев. — Твоему поручику сам Алексей Петрович, говорят, родным дядей приходится.

— Бог его знает, кто кому дядя, одначе человек он правильный, с солдатом добрый, — тихо и задумчиво сказал Елохин. — Другой с места бы — «исделаю, не бойсь, устрою», а на деле и забыл бы, а их благородие не обещает, не кричит «я все могу», вот тем-то они мне и пондравились. Еду, а там что бог даст. Выпьем, — решительно закончил он.

— Не забывай нас, Санька, пиши. Все-таки мы с тобой двадцать лет вместе службу ломали.

— Что ты… кого ж мне и помнить-то, окромя вас? Нет ведь у меня никого родни-то.

— А может, и семьей обзаведетесь в Тифлисе? — возвращаясь к своему разговору, сказала хозяйка.

— Коли ослобонят от крепости после службы, может, и женюсь, а нет, к чему это? Рабов да холуев для бар плодить! — тихо, с горькой усмешкой ответил Санька.

— Алексей Петрович ослобонит, пусть только ему поручик вовремя доложит, — убежденно сказал Кутырев.

— Ну а вы как? Когда за линию?

— После вас, со второй оказией. Бают, будто в Моздок отправят, а там всех семейных в казаки по станицам пропишут, — ответил Кутырев.

— Что ж! И то дело. Хоть свободными станете, опять же земли в надел дадут.

Выпили еще, и хозяин было встал, чтобы пойти за новой бутылкой, но Елохин остановил его.

— Не надо, хватит. Я теперь, друг ты мой Никифор Иваныч, до конца службы, пока вчистую не выйду, в рот ее, вредную, не возьму. Это последняя.

— Да ну? — недоверчиво спросил хозяин. — Это почему ж так, Санька?

— А потому, что в законе указано: ослобонить от крепости и оставить на поселение только таких, которые поведением и службой своей честной того заслужили. Чуешь, как? А коли я напьюсь да набуяню, крест с меня сымут, ундерства лишат, а там, гляди, и сквозь строй прогонят. Так разве ж поручик, хоть он и добрый и правильный человек, вступится за меня? Али Алексей Петрович пропишет на поселение пьяницу? Вестимо, нет и… вот она, последняя рюмочка младшего унтер-офицера Александра Елохина. — Он встал, перекрестился и медленно допил водку. Хозяин молча развел руками, а хозяйка, всхлипывая и крестясь, сказала:

— Помоги вам Христос, Лександра Ефимыч!

Попрощавшись с ними, Елохин пошел обратно в роту.

Оказия вышла из Внезапной только в девятом часу. Хотя к ней готовились давно и все отъезжающие заранее связали свои вещи, тем не менее, когда все уже было готово и командир конвойной роты отдал приказ «бить в барабан», то есть трогаться, оказалось, что то у одного воза, то у другого не хватает кого-либо из отъезжающих. Шум, говор, голоса провожающих соединились со звуками рожка и дробным боем барабанов.