Сергей Максимов - Цепь грифона

Обгоняя европейскую почту, не увлекаясь мирными видами Германии, генерал Маннергейм поспешил в Россию. Краткая остановка в Варшаве. В квартире на улице Черняховского в доме под номером тридцать пять его ждала кипа пригласительных билетов и многозначительных записок, пахнущих дорогими духами. Но он оставлял и эту часть своей жизни и начинал проживать другую. «Густав был человек увлекающийся, никогда и ничем не умел дорожить», – не без горечи вспоминала о варшавском периоде жизни барона графиня Любомирская. «Утром 31 июля 1914 года ко мне пришёл попрощаться генерал Маннергейм… Он попросил напутствовать его на дорогу…» – записала графиня в своём дневнике. И действительно жизненная дорога барона становилась уже другой настолько, что её предыдущие отрезки трудно соотносились с отрезками последующими.

– Правильно говорят умные люди: в каждом человеке живёт как минимум три человека, – вдруг проговорил финский главнокомандующий. – Один человек – это тот, которым он сам себя считает и числит. Другой – это тот, которого знают окружающие. А третий – тот, которым он является на самом деле. Но это в полной мере относится и к государствам. И это особенно хорошо видно на примере Германии и России. Русские и немецкие представления о себе коренным образом отличаются от представлений о Германии и России в мире.

– А Финляндия? – после долгого и непривычного для него молчания спросил Пул-Пулков.

– Финляндия не может себе позволить великих заблуждений, – быстро ответил Маннергейм. – Вы не даёте мне договорить.

– Виноват, – также быстро ответил Пул.

– Итоги прежней мировой войны таковы, что в Европе не осталось ни одной сколько-нибудь значимой монархии. А две страны, с остервенением воевавшие друг с другом, оказались за скобками военного и политического успеха. Вот и ответьте сами себе, кто должен выйти из нынешней войны обескровленным, посрамлённым и униженным, если основные тяготы несут Россия и Германия? А что до милой моему сердцу Финляндии, то финны уже сейчас несут большие потери, чем англичане. О потерях США говорить вообще не приходится. Одни экономические выгоды и подъём производства.

– Мы с генералом Пулом, вероятно, слишком военные люди, чтобы судить о пружинах тайной политики, – задумчиво произнёс Суровцев.

– Вы и не можете судить об этом вопросе по причине своей неосведомлённости, – жёстко сказал главнокомандующий. – От вас требуется другое – не позволять своим руководителям поддаваться ложным представлениям о своих странах, тем более внушениям со стороны. Представления Гитлера о себе самом и о нынешней Германии приведут к катастрофе и его самого, и немцев. А я очень надеюсь, что представления Сталина о России, в отличие от Гитлера, более трезвые. Сдаётся мне, что за стодневную войну и я его чему-то научил.

– Каким вам видится ваше возвращение в Россию? – вернулся к больной для себя теме Пул-Пулков.

– С меня будет довольно, если вы выбросите меня с парашютом за линией фронта. Хотя предпочтительнее оказаться за кольцом Ленинградской блокады, – обыденно, точно речь шла о поездке в трамвае, проговорил Суровцев.

– Значит, способ преодоления линии фронта остаётся прежним? – уточнил Пулков.

– Да, – коротко подтвердил Суровцев.

– Не боитесь? – в свой черёд спросил Маннергейм.

– Боюсь. А что поделаешь? Хотя должен заметить, что прыгнуть с парашютом более безопасно, чем сдавать экзамен по верховой езде в академии. Смертельных случаев ничуть не больше. Если не меньше. К тому же свой парашют укладываешь сам. Сам за всё и отвечаешь. Кстати, перед своим первым прыжком я узнал любопытный факт. Маршал Будённый, уже будучи маршалом, совершил прыжок с парашютом.

– В личной храбрости Будённого я имел честь убедиться, когда он был еще вахмистром и моим подчинённым. Но как можно сравнивать лошадь с бездушным аэропланом и парашютом?

– Вы же сами говорили, что нам выпало жить во времена перемен, – резонно заметил в ответ Сергей Георгиевич.

– Перемены переменами, но с уходом лошади из военной службы из военного дела уходит душа.

– Ваше высокопревосходительство, – не без горести заметил Суровцев, – военное дело всей своей историей доказывает, что душа – понятие эфемерное, абстрактное и лишнее, когда дело касается войны и тем более переустройства мира.

– Да и правда, – неожиданно легко согласился хозяин замка. – Приготовьте всё для перелёта, – обращался он уже к Пулу. – По готовности – доложите.

– Слушаюсь, – не скрывая воодушевления, ответил Пул. – Разрешите идти?

– Ступайте, голубчик. Готовьте переброску, – разрешил главнокомандующий.

– Честь имею, – откланялся Пул.

Точно обрадовавшись, Пул отправился выполнять приказ барона. Шаги генерала гулко отдавались под сводами зала, когда он, почти беззвучно проходя по очередному ковру, снова ступал на широкие доски дубового пола. Суровцев подумал, что он, Суровцев, вероятно, умнее Пулкова-Пула. Аристократическая привычка Маннергейма недоговаривать или говорить намёками и полунамёками была неприемлема для финского генерала русского происхождения. Хотя, может быть, это такой способ сохранения своей личности от неминуемых противоречий.

В душе у Суровцева никаких противоречий не возникло. Наоборот, после сегодняшнего разговора он становился спокойнее и увереннее. В голове складывалась некая стойкая система понятий.

– Моё присутствие оказалось тягостным для Алексея, – проводив взглядом Пулкова и точно закрыв за ним мысленно дверь, проговорил Суровцев.

– Что поделаешь, голубчик? Что поделаешь? – вопросами отвечал на его замечание пожилой и величавый барон. – Наш Алеша не желает делать и шага по пути горестных прозрений. И не будем его строго за это судить. Что до вас, голубчик, вам перед возвращением необходимо посмотреть ещё некоторые документы. Письма. Я прикажу их вам доставить. В отличие от Александра Николаевича, я не могу оставить вам подлинники. Это в руках Сталина может стать опасным оружием против меня самого. Но я считаю нужным сообщить главе России содержание моей переписки.

Сергей Георгиевич, не скрывая удивления, поднял глаза на фельдмаршала.

– Пусть это будет компенсацией за то, что я читал и продолжаю читать ваши радиограммы, – улыбаясь, проговорил главнокомандующий. – Кстати, откуда ваше столь примечательное агентурное имя Грифон?

– Представьте себе, ваше превосходительство, мне его присвоил Сталин.

Маннергейма поразил такой, казалось бы простой, факт. И он не стал этого скрывать:

– Я иногда готов думать, что Сталин – это нечто вроде Шекспира… То ли историческая личность, то ли плод коллективного творчества. Я совсем не удивлюсь, если Сталин знает и об аримаспах.