Сергей Максимов - Цепь грифона

Уличный круговорот порождал головокружение. В публике преобладали молодые дамы и офицеры. Ему почему-то подумалось, что все самые красивые молодые люди страны оказались в Севастополе. Может быть, это нарождалась какая-то новая порода русских людей? Или это самые сильные, здоровые и жизнестойкие, которые смогли выжить, несмотря на невыносимые условия жизни в последние годы? Но придирчивый взгляд фронтовика видел и другое – желание оставаться в этой нарядной, почти праздничной среде как можно дольше за счёт других. И значит, эти молодые люди оставляли кому-то другому сомнительную честь защищать этот яркий, цветной мир от того ужаса, который стоит напротив крымских перешейков. На Приморском бульваре стал свидетелем громкого разговора двух офицеров – прапорщика и подпоручика:

– Сорок тысяч на человека выгоняют, – говорил молоденький прапорщик.

– Это замечательно, Мишель, но что разгружать? – интересовался подпоручик.

– Дрова. И ещё какие-то ящики.

– Так хорошо могут платить только за разгрузку снарядов.

– Да какая разница?! У меня жалованье на фронте было сорок пять!..

– Идём! – решительно объявил подпоручик, и молодые люди быстро отправились в сторону гавани.

Свидетелем разговора, кроме Сергея Георгиевича, оказался пожилой господин в белом парусиновом костюме с соломенной шляпой на голове. Играя тросточкой, мужчина прокомментировал, точно пригласил собеседника к себе в ровесники:

– Молодость есть молодость.

– О чём они?

– Как? Вы не поняли?

– Решительно ничего не понял.

– Значит, вы недавно в Севастополе. Молодые люди пошли в порт разгружать грузы.

– Но они же офицеры! – искренне удивился Суровцев.

– Ну и что с того? Вы же сами слышали, что у него месячное жалованье чуть больше, чем здесь дают за несколько часов честного труда.

– И офицерам разрешено?

– Конечно. Я и сам бы пошёл, будь я моложе.

Точно читая его недавние мысли о прогуливающейся публике, незнакомец вдруг добавил:

– Какой мы всё-таки красивый народ! Вы посмотрите на этих барышень! Чудо, а не барышни! Каждая как произведение искусства, – причмокнул он губами, точно говорил о чём-то вкусном.

Открытия следовали одно за другим. Он выпил чашку кофе в летнем кафе. Съел пирожное. И заплатил две тысячи рублей… Стало понятно, что имел в виду Шатилов, давая ему деньги. «Каких-то сто тысяч…» Эти отпечатанные ещё при Корнилове стотысячные купюры все здесь называли «колокольчиками».

Из любопытства зашёл в магазин. Рубашка стоила тридцать тысяч. Брюки – сорок. Ботинки – девяносто тысяч.

Невообразимое столпотворение царило в меняльной лавке. Услышал речь лавочника:

– Нет, милейший, серебро не меняем! Только золото. Исключительно золото! Сходите в ломбард, – говорил меняла офицеру, предлагавшему к обмену серебряные газыри от черкески. – Не принимают? Ну вот видите! И я ничем не могу вам помочь.

Стала понятна истинная ценность подаренных ему в последнее время вещей. Как стало понятно и то, что прожить на жалованье, даже генеральское, в Крыму невозможно. И если офицеры становятся портовыми грузчиками, то кем становятся здесь генералы?! Так и до паперти два шага. Неимущий генерал… А там и генерал-побирушка… Это что-то новое в истории русского воинства. Или это возвращение от регулярной армии к стрелецким полкам?

Хлеб стоил триста «колокольчиков» за фунт. Виноград – тысячу. По ту сторону моря хлеб стоил, как он знал, сто пятьдесят. Но там ещё нужно было найти того, кто продаст за такие деньги. Там другая история. Там нет почти ничего. Там пайки и распределение продуктов по спискам ревкомов. Фрукты на побережье, правда, очень дешёвые.

Неожиданное ощущение холода в затылке было ему знакомо. Впервые он ощутил подобное в 1916 году в Берлине. Потом испытал в Стокгольме в то же время. Несколько раз это ощущение посещало его в Петербурге в 1917 году. Генерал Степанов в своё время утверждал, что это просто Божий дар для контрразведчика. Он почувствовал за собой слежку. Именно почувствовал, а не увидел и не заметил.

Голову от подобных вещей он не терял и раньше. Никто в его поведении не отметил бы и десятой доли того, что сейчас происходило внутри него. Он был готов ко всему – от созерцательного простодушия, которое сейчас демонстрировал, до смертельной жесточайшей схватки, в которой нашлось бы место не только страшному кавказскому кинжалу, но и беззащитным, казалось бы, пальцам рук. Не говоря о надёжном нагане в кобуре.

Зашел в подвернувшуюся по пути армейскую лавку. Купил нашейную владимирскую ленту к ордену Святого Владимира. За отдельную плату его Георгиевский крест прикрепили к колодке с лентой ордена. Кроме генеральских кавалерийских погон купил погоны капитана. «Мало ли что? Генеральские погоны – слишком отличительный знак в его положении. Кому надо – можно предъявить и удостоверение», – подумал про себя. Ещё приобрёл всякие мелочи: носовые платки, одеколон и нитки. В английскую, отличной выделки кожаную полевую офицерскую сумку, купленную здесь же, не торопясь сложил и покупки, и содержимое из карманов: кусочек мыла, бритву и оставшиеся деньги. Осталось что-то около тридцати тысяч рублей. В брючном кармане оставил завёрнутые в тряпицу два десятка патронов к нагану. «Не дай бог, понадобятся!»

Филёра, который его «вёл», он «расшифровал» походя. Едва коснувшись шпика взглядом. «Какой-то переодетый усатый унтер-офицер», – сразу подумалось ему. Лишь отметил: «Сильный физически. Близко такого подпускать нельзя. Вряд ли он способен долго передвигаться бегом». Отправился в противоположную сторону той, откуда пришёл. «Это ещё что?» Он ясно видел ещё двух филёров. До них было идти несколько шагов… «Эти могут бегать быстро», – видел и понимал он.

Два молодых человека в одинаковых тёмных парах, но с офицерской выправкой, явно пропускали его мимо. «Чертовщина какая-то», – ничего не мог понять Суровцев. Когда понял, то разрешил себе улыбнуться, что играло на его образ растерянного от вида мирной жизни фронтовика. «Два офицера в гражданских костюмах “ведут”» и меня, и такого же, как они сами, ряженого унтера», – понял он. Слышанные им нелестные отзывы о контрразведке в Крыму находили своё зримое подтверждение. Неуклюжую, бросившуюся в глаза слежку он воспринял как предел не только профессиональной несостоятельности, но и предел человеческой глупости. Оскорбляло ещё и то, что первый филёр не замечал, что и за ним неумело, даже неряшливо, следят другие. «Хоть бы усы сбрили! Болваны», – уже ничего не понимал он. У офицеров были типичные офицерские усики. Унтер имел усы унтерские – пышные, с закрученными вверх кончиками. «А-ля Будённый», – саркастично подумал Сергей Георгиевич.