Сергей Максимов - Цепь грифона

– Не надо по одному-двум судить обо всех, – злился Новотроицын. – Я, например, никому не верю, кроме себя самого. Впрочем, себе тоже не верю.

Перемены, поразившие Севастополь в последние дни, были горестны и разительны одновременно. Недавняя летне-осенняя праздничность и нарядность красивейшего города разом посерела под осенними дождями и снегом. Переменный ветер, точно гигантский маляр, стремительно перекрашивал город в серо-белые тона. Заодно, уже как дворник, широкими взмахами сметал последнюю жёлтую листву с деревьев, посыпал колючим снегом парки и аллеи.

Температура воздуха опустилась ниже минус пятнадцати градусов. И эти минус пятнадцать с северным ветром способны были за несколько минут высосать тепло из всего живого. Все, кто имел опыт прошлогодней эвакуации из Новороссийска, жались к порту и к пристаням. По всему городу на тумбах поверх недавних объявлений о лекциях и концертах известных столичных артистов было расклеено официальное сообщение правительства Юга России. Возле этих сообщений постоянно толпились люди. В который раз перечитывая текст, они тщетно пытались найти в нём хоть какой-нибудь утешительный для себя подтекст или смысл:

«Ввиду объявления эвакуации для желающих – офицеров, других служащих и их семей – правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожидают выезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведёт к большой скученности на пароходах, причём неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Всё это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилий врага, оставаться в Крыму. Севастополь, 29 октября / 11 ноября 1920 г.».

Даже стилистические ошибки в тексте сообщения свидетельствовали о поспешности, с которой этот документ был написан и отпечатан. Характерной оказалась и дата – и по новому и по старому стилю.

– Спасайся, кто может! – в своей манере, коротко, охарактеризовал это сообщение генерал Слащов, так и не нашедший своё место в рядах защитников Крыма. Яков Александрович не раз и не два горько пожалел о своей добровольной отставке после летних боёв под Каховкой. Теперь без должности, без какой-нибудь вооружённой команды под своим началом он ничего не мог предпринять. Не мог даже слабо влиять на происходившие события, переезжая от штаба к штабу, раздражая своим присутствием в войсках сами эти штабы, командиров частей и соединений, как правило, не имевших его авторитета.

На парадное крыльцо здания Севастопольского окружного суда в распахнутой шинели без погон вышел недавний подсудимый, разжалованный поручик Никонов. По его растерянному виду действительно можно было понять, что он решительно не знает, как ему поступать и жить дальше. Новотроицын помахал ему рукой. Поручик на плохо гнущихся ногах спустился по ступеням лестницы и подошёл.

– Вы вольны дальше распоряжаться своей судьбой сами, – сказал ему Серов. – Постарайтесь распорядиться и судьбой, и самой жизнью с большей пользой для отечества.

Мирк-Суровцев, придерживавшийся того мнения, что любой допрос сам по себе не является надёжным инструментом в деле отыскания истины, молча смотрел на человека, который, возможно, пытался его убить. Вспомнил изуродованного польским снарядом бывшего штабс-капитана Ряшенцева. Прошло всего три месяца, а казалось, что целая жизнь. Глядя в глаза Никонову, Сергей Георгиевич сделал масонский знак порядка. Левая рука оставалась опущенной вниз. Ладонь правой руки он поднёс к горлу и выровнял локоть на уровне плеча. Четыре пальца были плотно прижаты друг к другу. Большой палец образовывал по отношению к четырём сжатым перпендикуляр. «Никонов не понимает масонских знаков», – опустив руку, понял Сергей Георгиевич. Точно вспомнив о ранении в шею, незадачливый убийца стал кашлять в кулак. Ни спрашивать, ни даже видеть этого человека Сергей Георгиевич больше не хотел. Но выяснить, в кого конкретно, в Батюшина или в него, стрелял Никонов, всё же было нужно. Серову в морской контрразведке этого сделать так и не удалось.

– Вам предстоят непростые объяснения с вашими товарищами, – по-прежнему глядя в глаза разжалованному офицеру, говорил Сергей Георгиевич. – Вас спросят о причинах неудачи. Спросят вас и о чудесном избавлении от наказания за содеянное преступление. Я рекомендую вам объяснить эти факты проявлением доброй воли со стороны последних представителей Контрразведывательного отделения русского Генштаба. Меня же интересует: в кого вы конкретно целились?

– А как вы сами думаете? – в ответ поинтересовался Никонов.

– Поскольку вы представитель дроздовской дивизии, а значит, монархист, – рассуждал вслух Мирк-Суровцев, – вы скорее всего хотели убить меня.

– Почему? – как будто искренне удивился Никонов.

Он только сейчас узнал в этом незнакомом капитане Мирка-Суровцева. Без черкески, без бороды, облачённый в офицерскую тужурку, Сергей Георгиевич действительно был не похож на себя прежнего.

– Потому что монархисты пока ничего умнее не придумали, кроме как винить во всех русских бедах евреев и масонов, – сделал своё пояснение он. – Батюшин, должно быть, по вашему мнению, жертва названных господ. А что до меня – всё очень даже просто. Если я не еврей – то, в глазах монархистов, непременно масон. А теперь, господа, поспешите в порт к отходящим пароходам.

– Идёмте, – схватил Никонова за рукав Новотроицын.

– А вы? – удивлённо спросил поручик Мирка-Суровцева и Серова.

– Идёмте, идёмте. О них не беспокойтесь, – ответил и за Серова, и за Мирка-Суровцева Новотроицын. – Они не потеряются. Это нам надо ноги уносить.

Вот так, даже не попрощавшись, внешне уверенные, что никогда больше не увидят друг друга, бывшие однокашники по Павловскому военному училищу и сослуживцы по Добровольческой армии первого призыва без видимого сожаления расстались.

На Нахимовской улице около витрины дорогого магазина одежды, несмотря на мороз и ветер, стояла возбуждённая группа горожан. Обсуждали текст телеграммы за стеклом. Точно утопающие за соломинку, люди готовы были хвататься даже за призрак надежды.

«Красную сволочь разбил, советую тыловой развязывать манатки. Генерал Крымский», – гласила телеграмма в витрине.

– Видите, господа, – громко говорил, размахивая тростью, какой-то господин в котелке, – пока у нас есть генерал Слащов – Крым будет стоять.