Владимир Акимов - Демидовы

Утром в пустом трактире, в углу, сидел мрачный с похмелья инвалид.

— Что, дядя, тяжко? — весело спросил, войдя, Акинфий.

— О-ох…

— Эй, малый! — позвал Акинфий. — Водки!

— Милостивец… Спаси тя Христос, но лучше медовухи. Водку с утра не приемлю.

— Медовухи, малый!

Принесли штоф и чарку, инвалид налил подрагивающей рукой, осторожно поднес, разинул волосатую пасть и опрокинул содержимое чарки. Затряс бородой, выпучив глаза, и тут же налил вторую, выдохнул, погладил грудь:

— Зовут меня Егорий Кулебака, может, слыхал?

— А я Акинфий Демидов с Урала. Не слыхал?

— Глянь-ка, — Кулебака, не ответив на вопрос, показал на окно. — Не твои лошади пустые вернулись, Акинфий Демидов?

Акинфий кинулся к окну, кулаком вышиб бычий пузырь и увидел, как в ворота станции входит его лошадь, волоча за собой смерзшиеся обрывки упряжных ремней.

…Там, где дорога спускалась в лесистый овраг, стоял, накренясь, дорожный возок. Снег вокруг был истоптан конскими копытами, темнели замерзшие пятна крови. У колеса лежал мертвый возница.

— Шпагами забили, — сказал Кулебака. — А с кем это ты вчера винище трескал?

— Бирон… герцог… — Акинфий был растерян и подавлен.

— Это который хахаль государыни?

— Он самый. Ах, Григорий, Григорий, втравил я тебя…

— В трактир-то тебя энтот Бирон вызвал, что ли? — допытывался Кулебака.

— Так. Во дворце ушей много…

— Ха! А тут мало! Бирон и подсадил к вам энту Ксюшку. Ить она ваши разговоры слушала. И как ты грамотку брату в рукав сунул, тоже видала. Вишь, Акинфий Демидов, какая жисть на Руси пошла. Российская царевна в неволе томится, по дорогам русских людей режут, в полон берут. Будто воевали нас да покорили…

— Ах, Григорий, Григорий, — качал головой Акинфий.

— Ничо, барин, — утешил его Кулебака, — жив твой брательник. Был бы мертвый, они б его с собой не забрали. Значит, найти можно. Коль ты меня похмелил с доброй душой, я тебе помогу.

Они стояли на лестнице подвала Тайной канцелярии возле окованной ржавым железом двери. Из-за двери слышались приглушенные стоны, тянуло голубоватым дымком.

— Ты мне толком скажи, светлейший герцог, — начальник Тайной канцелярии граф Андрей Иваныч Ушаков искоса поглядывал на Бирона, — что мне у этого малого выпытывать. А то мы по твоему приказу кажный день его на дыбу, а чего спрашивать, и не знаем.

— Как он? — спросил Бирон.

— Телом не крепок, но духом пока силен.

— Спросите, куда серебро спрятал, которое ему брат его с Урала переправил, куда письмо подевал, которое ему брат дал. — Герцог прикрыл батистовым платком нос. — Однако мясом-то паленым как несет!

— Без огня в нашей работе никак нельзя, — вздохнул Ушаков.

Страшный вопль заглушил его слова. Ушаков приоткрыл дверь и заорал:

— Погодь, ироды! Поговорить не даете!

Вой перешел в тяжкие стоны. Вдруг

Бирон вздрогнул и отшатнулся — из-под двери вытекал черный ручеек.

— Вода это, — усмехнулся Ушаков. — Отливают сердешного. А может, ты сам его поспрошаешь, а, герцог?

— Что ты, граф! — замотал головой Бирон. — У меня при виде крови бывают опасные колики. Ты уж сам его, голубчик, сам.

— Такое наше дело, — вздохнул граф Ушаков. — Чтоб тайное становилось явным.

В кабаке было душно и дымно. Под грязными столами на земляном полу из-за костей грызлись собаки. На сырых, промерзших стенах густые пятна плесени, кое-где наледи и сосульки. В кабак набилось в основном мужичье, рваное, дикое, пьяное. В слабом свете свечных огарков мелькали осоловевшие глаза, оскаленные рты, пудовые кулачища. Ор стоял такой, что собеседники, сидевшие рядом, едва слышали друг друга. Приказчик Крот обнимал запьяневшего Платона за широченные плечи, говорил в самое ухо:

— Миловался он с твоей Марьей, Платоша.

— Слышу-у… — пьяно мычал Платон.

— Потому и приказал тебя в рудник упрятать, смекаешь? А как женка его Евдокия про прелюбодейство это распознала, он и велел Марью твою с дитем… того… — Крот подлил Платону сивухи в глиняную кружку. — Во как, Платоша, хозяева-то над нами, простыми людьми, изгиляются. Хужей, чем с собаками!

— Убью-у-у… — тупо промычал Платон и выпил.

— Убей, — просто и тихо сказал Крот. — И Христос тебя просит.

— Убыо-у, — как медведь, рявкнул Платон и хватил кружкой об стол. — Марья… Марьюшка-а… Пошто мне жить без тебя-а? — Могучее тело Платона содрогнулось от рыданий.

— А не жаль мне битого, ограбленного! — пьяно орал Егор Кулебака. — Жаль только молодца похмельного!

Четверо караульных солдат раскачивали Кулебаку над черным провалом:

— Сено-солома, сено-солома…

— Еще раз и на «сено»! — скомандовал унтер.

Кулебака полетел вниз, с высоты восьми ступеней, с хлюпом шмякнулся на гнилую солому. Загремел засов. В подвале Тайной канцелярии тьма царила кромешная, лишь чуть-чуть бледнело окошко под самым потолком.

Кулебака отстегнул деревянную ногу, достал из нее огниво, трут. Чиркнул, дунул. И полез искать. Прямо по человеческим телам, стонущим, умирающим, в бреду и лихорадке. Крысы с визгом шарахались от тлеющего огонька.

Григория Демидова он нашел в дальнем углу.

— Слышь, Григорий, — зашептал ему на ухо Кулебака, — терпи… Я от брата твоего. Терпи, выручим…

— На кого ж ты вчерась, голубок, «слово и дело» кричал? — зевая, спрашивал Кулебаку Андрей Ушаков, тростью играя с тараканом, мечущимся по полу в солнечном квадрате.

— Твое сиятельство, — испуганно таращился Кулебака, — вот те Христос, зело пьян был, ни хрена не помню, бес попутал.

— А-а-а, — опять зевнул Ушаков и перекрестил рот, — Бес, ои такой, может и попутать.

— Отпусти, твое сиятельство. Калека я…

— Вижу, — сказал Ушаков и обернулся к писарю — Что там у нас на одноногих есть?

— На Нарвской заставе, ваше сиятельство, — загундосил тот, — какой-то хромой ухайдакал будочника и унес эвонную алебарду. На Охге семья зарезана, трое душ. Соседи видели хромого с узлом. Возле крепости святых апостолов Петра и Павла хромой ни пал на монашку, утянул ее в дрова и склонял к сожительству…

— Хватит пока, — остановил писаря Ушаков и глянул на Кулебаку. — Вишь ты — к преступному сожительству. А ты хошь, чтоб я отпустил тебя.

— Какая монашка? — обомлел Кулебака.

— Какая монашка? — спросил Ушаков у писаря.

— Тут не сказано, ваше сиятельство. Монашка, и все. Это у него надобно спросить.

— Чего-то утренничек ноне студеный, — передернул плечами Ушаков. — Эй, греться давай!

Появились двое катов с жаровней, полной горящих углей, третий, в красной рубахе с одним засученным рукавом, стал снимать со стен железный инструмент и бросать на жаровню.

— Не знаю я никакой монашки! — рухнул на колени Кулебака.

— Зато знаешь, на кого вчерась «слово и дело» показывал. А ноне, видать, протрезвел и напужался, так? Ну, так? Говори, не бойсь! Страшней, чем тут, нигде не бывает.