Йожо Нижнанский - Кровавая графиня

— Двадцать из них беру на себя, — приосанился Дрозд. — С остальными уж справитесь сами!

— Хорошенько укройтесь за телегами, о бегстве и речи быть не может, — рассудил Вавро, спустившись с дерева.

— Бегство — дело трусливых, — заявил Дрозд. — Да и пустое это занятие — на дворе ясная ночь. Спрятаться нет никакой возможности, куда бы мы ни направились. Везде догонят, изловят или перестреляют.

Разбойники, вооруженные ножами, валашками [40] Валашка — пастушья палка с топориком. , дубинами и пистолетами, засунутыми за пояс, притаились за телегами и смело смотрели в глаза приближавшейся опасности.

— Главное, чтобы они не смогли стрелять в нас издалека. Бой на пистолетах, может, мы и проиграли бы, хотя меткости нам не занимать. Да и пистолетов и зарядов у нас мало — вот в чем беда. Нам надо поодиночке просочиться между ними, чтобы они не смогли взяться за пистолеты, если не хотят стрелять по своим. Тогда-то мы им и покажем, на что способны наши валашки и кулаки.

Они подбадривали себя, но и мучились опасениями: сколько этих чертей придется на каждого из них, кто знает, доведется ли увидеть утро нового дня?

Топот коней приближался. Вскоре преследователи во главе с Фицко и пандурским капитаном обступили телеги.

— Ребята, — крикнул Дрозд, — пока не скажу, не трогайтесь с места!

— Вперед! — слышался рев Фицко и пандурского капитана. — Раздавите этих червей!

Вдруг Андрей вскочил на телегу с дышлом в руке, да так стремительно, что она под ним зашаталась и заскрипела.

Несколько пистолетов уже целились в Дрозда, но так и не успели выстрелить. Он крутанул дышлом, и Фицко с капитаном и дюжиной гайдуков и пандуров вылетели из седел.

— Вперед, други! — воскликнул Дрозд и молнией вскочил на бегуна Фицко. Испуганный конь закачался под неожиданной тяжестью, но вмиг присмирел и покорился новому хозяину. Андрей Дрозд продолжал размахивать дышлом и валил одного нападающего за другим. Многие из них, приближаясь к нему, сами соскакивали с коней.

Разбойники яростно набрасывались на них, опрокидывали тех, кому удавалось встать, били их кулаками, пинали ногами, молотили дубинами и валашками.

Нападение Дрозда повергло Фицко в смятение. Он прицелился в ногу великана. Боже упаси, он не хотел убить его — слишком легкой была бы такая смерть. Надо было просто вывести его из строя. Но только он собрался спустить курок, как его настигло дышло, и он слетел с коня. При падении он выстрелил и попал… но не в Дрозда.

— Ох, моя нога! — взревел капитан.

Глаза Фицко на мгновение застлало тьмой, резкая боль пронзила его. Но он не потерял сознание, а лишь неподвижно лежал на земле. Жажда мести, ненависть и злоба влили силы в ослабевшее тело. И в следующую минуту он уже вскочил на Дрозда, обвил его длинными руками и стащил с коня.

Наемники и гайдуки опамятовались — теперь они дрались уже не в конном строю, как представляли себе прежде. Их взбодрило и то, что Дрозд больше не размахивал ужасным дышлом: вон он, оказался на земле и катается по ней в схватке с Фицко. Они бросились помогать горбуну, и через какую-то минуту вокруг Андрея Дрозда образовался яростный клубок дерущихся.

Луна удивленно взирала на эту схватку, словно пытаясь отгадать, кто же выйдет победителем…

Когда весь приход затих, Ян Поницен прошел в свою горницу. Последние дни вконец растравили ему душу. Волнующие события с такой ужасной стремительностью взбудоражили его жизнь, обычно размеренную и спокойную, избороздили заботами лоб. Итак, все то, во что он долгими годами не решался поверить, — сущая правда. Об этом свидетельствовала и бедная Илона Гарцай, испустившая душу у него на глазах, и встреча с чахтицкой госпожой, а сегодня — тем более — эти девять открытых гробов в церкви. Неимоверно страшно было глядеть на эти гробы — какая буря чувств сотрясала души верующих! В ту минуту, окруженный потрясенной паствой, он едва не воззвал громовым голосом: «Божьи люди, идемте порушим это гнездо греха, пусть от него не останется камня на камне!» Но, совладав с собой, он преклонил колени на холодные церковные плиты и горячо молился, молился, дабы не подвигнуть верующих на стезю мщения и разорения: «Великий Боже, пошли им вечное упокоение…»

События, творившиеся вблизи храма Божьего, повергли его в отчаяние. Слухи о жестокостях графини до сей поры он считал досужей выдумкой. И вот — дожил до этих страшных открытий!

Измученный поздним раскаянием и мучительными раздумьями над тем, как поступить, чтобы навсегда положить конец убийствам в чахтицком замке, он сел за стол и опустил голову на ладони.

Но он был настолько взволнован, что не мог ни о чем здраво поразмыслить.

Он попытался было продолжить чтение проповедей достославного бецковского проповедника Борнемисса, но и читать был не в силах. Буквы прыгали перед глазами, строки змеились. Тогда он стал взволнованно ходить по комнате.

Вывел его из задумчивости стук в окно. То был живший в конце деревни вишневский крестьянин.

— Святой отец, я принес вам письмо, — сказал он, робко извинившись за поздний приход.

— Какое еще письмо? — удивился священник.

— Ко мне в дом заглянул незнакомец, вежливо поздоровался и попросил отнести в чахтицкий приход вот это письмо. Ладно, говорю я незнакомцу, я это сделаю утром, кому охота бродить по ночам? Нет, письмо должно сегодня же оказаться у пастора в руках, сказал незнакомец, и в голосе его уже не слышалось и капли вежливости. Я заробел, так как…

— Чего же ты испугался?

— Да вот подумалось, что это — по всему видать — разбойник. Никто другой не побоялся бы по срочному делу идти в Чахтицы теперь, когда тут полно пандуров и гайдуков. Бояться могут только разбойники.

Священник не сомневался, что отправитель — Калина, поэтому, получив письмо, не стал читать его в присутствии человека, принесшего его не по доброй воле, а из страха. Он поблагодарил крестьянина и подал ему в открытое окно стакан вина для бодрости. И только закрыв окно, взялся за чтение.

Оказывается, писал ему не Ян Калина. Это не его почерк. Но почерк знакомый — по хронике чахтицкого прихода.

Он прочел:

«Сие послание Андрея Бертони да будет вручено ревнителю слова Божьего, чахтицкому служителю храма, кто бы он ни был и как бы его ни звали».

Сорвав печать, священник стал читать пожелтевшее послание:

«События дня, не занесенного в хронику чахтицкого прихода.

С омраченной гневом душой и мыслью, в высшей степени опечаленной невероятными деяниями, пишу здесь то, о чем не пристало и не дозволено писать и что не дерзаю отметить в хронике, куда я — по совету графа Ференца Надашди — заношу происшествия, случившиеся в чахтицком замке и по всей округе.