Леонид Гиршович - Обмененные головы

А зачем, собственно, он это написал? Обыкновенно музыканты в Израиле думают как раз наоборот: они «за».

Людям, готовым перед Гейхал-ха-тарбут [136] устроить костер из партитур Вагнера, Штрауса и Кунце, всегда недоставало поддержки музыкантов-профессионалов. Теперь они ее получили, и весьма авторитетную… Кстати, со Штраусом у Лисовского вышло как в «Египетских ночах» (Пушкина), где тоже обещаны трое – ценою жизни покупающие у Клеопатры ночь, – а представлены лишь двое: «Флавий, воин смелый» и «Критон, младой мудрец». Нет, я решительно отказываюсь понять, что может заставить музыканта, молодого преуспевающего музыканта – будем надеяться, что в личной жизни он тоже счастлив, – желать, чтобы что бы то ни было было запрещено! Это может быть только одно: скверный характер. А что, если… Я представил себе встречу – мало ли при каких обстоятельствах, в том же Гейхал-ха-тарбут – встречу Ирины и Эси. И Эся рассказывает о моем письме, а Ирина передает это своему маэстро, и тот: ах так! Нет, не стал бы он из-за меня, из-за пигмея, притом уже раздавленного раз, стараться. С другой стороны, может, и стал бы, из-за Ирины, если чувствует, что я в ее воспоминаниях не совсем пигмей.

…Ничего страшного, ничего страшного, что я не знал о Кунце и о моей бабке – что, казалось бы, азы кунцеведения. Азы доступны любому и каждому. А я до азов снизойду с высоты своего открытия. Судьба, я принимаю твой вызов! – как поется в оперетте «Нищий студент», – она же «Polnische “Götterdämmerung”»; правда, эта реплика у меня прочно связана с неким тенором, у которого в голосе всегда возбужденно-истерическая нотка, и к тому же он страшно потеет на сцене – но я ведь люблю себя помучить.

А что, если они правы – вот такая мысль. Не приходило ли мне это в голову? Сейчас оставим все эмоции: оскорбленное самолюбие, комическую ревность (комическую, как зубная боль), и спокойно разберемся – не хочу быть по привычке на стороне того, от чьего лица ведется рассказ. Итак, моя позиция – ибо, помимо разболевшихся зубов, у меня еще есть позиция.

Немцев и русских связывает – если не считать общей границы, пролегающей через Польшу, – особая… «духовная честность»: сопереживания эстетические выдаются за сопереживания нравственные, из которых затем делаются практические выводы. Те произведения, где подмена эстетического образа этическим невозможна, отвергаются как легковесные, безыдейные, чуждые национальному духу – в силу своей правдивости требующему, чтобы ни в чем, включая и произведения искусства, слова не расходились с делами . В итоге крах – как раз в том, на что каждый уповал превыше всего. А упования были: у одних на святость , у других на идеал . Уже опыт показывает: использовать катарсис в земных целях – это губить свою душу. Как, впрочем, и цели. Другими словами, уподоблять эстетические ценности нравственным – то же, что вершить земной суд именем Бога (главное занятие ханжей). И если Равель к этому не располагает («легковесен»), то Вагнер, Чайковский, Достоевский – сколько угодно! (На страницах романа преступление, а на площади наказание.) Я не стремлюсь к парадоксам типа: такое искусство морально, которое аморально. Любое художественное произведение есть исключительно художественное произведение, не больше и не меньше. Кто выходит с ним как со знаменем, тот в любом случае поступает довольно подло. И решительно все равно, вознесено это знамя над головой или брошено к подножью Мавзолея. Нет, ей-богу, даже говорить об этом больше не хочется – запрещать Вагнера или Кунце… А почему бы не запретить «Игру воды» [137] – в память о всех не вернувшихся с купания? (Знаю, знаю, «Игра воды» не является сочинением идейно содержательным, то есть зовущим купаться. Что? Ах, сравнение кощунственное…)

Долизав свою рюмочку, я ковбойским жестом – соответственно превращавшим задним числом ликер в бренди – метнул на столик монету в пять марок и вышел, не дожидаясь официантки.

Часы на Бирже показывали полшестого – «стрелки стали на пуанты». До городской библиотеки было недалеко. По дороге я сделал маленькое открытие, которое отстаивать не имеет смысла, если с ним кто-то не согласится. Чем западный город отличается от своего несчастного собрата по ту сторону Берлинской стены (и далее) – если темно и все кошки все равно серы (а ведь для многих вечерний город – он-то и есть город )? В этом не отдаешь себе отчета, но отличается он отблеском полировки на машинах: марки автомобилей в темноте не так бросаются в глаза, только повсеместное мерцание – иное, чем на Востоке.

А теперь к делу. Я возвратился домой с двумя книженциями: «По ту сторону любви и ненависти. Готлиб Кунце» и «Г.Кунце. Очерк жизни и творчества» – двух, предположим, между собой не знакомых авторов, одного зовут Стивен Кипнис, другого Вольфганг Франтишек. И вот что я, в частности, вычитал.

Готлиб Кунце рождается на свет двадцать третьего ноября (следовательно, Скорпион) тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, опередив на несколько минут свою сестру Агату. Отец – Готлиб Алоиз Кунце, оперный тенор. Мать – Алина, в девичестве Кугльбауэр, родом из Линца, хорошо играла на рояле и даже сама в концертах аккомпанировала мужу. Место рождения – Аугсбург. Кунце растет в атмосфере, по тогдашним понятиям, вседозволенности. Звуки музыки его окружают с детства, по преимуществу второсортной музыки. Человеческие отношения тоже оставляют желать лучшего: мелкое интриганство на службе, в обществе жеманность, дома вылавливание тараканов из щей. У сестры Агаты красивый голос, и она поет мальчика-раба в «Последнем дне Помпеи» – комической опере Зуппе, – но также и одного из трех гениев в «Волшебной флейте». Уроки рояля берет у матери и маленький Готлиб, но, несмотря на свою музыкальность, даже некоторое упорство, игра на инструменте ему дается чрезвычайно плохо.

Зимой тысяча восемьсот семьдесят девятого года Готлиб Алоиз Кунце заболевает гнойным ларингитом и теряет голос. В поисках иных средств к существованию и даже в надежде разбогатеть он решает отправиться в Аргентину – там проживает друг его детства, которому это удалось. Жена отказывается ехать с ним. Семья распадается.

Одиннадцатилетний Готлиб с матерью и сестрой оказывается в Вене, под покровительством дяди Кристиана. Кристиан Кугльбауэр, как принято говорить в таких случаях, незаурядная личность: сочиняет стихи, пишет маслом (бесконечные вариации на тему Аполлона и Гиацинта) [138] , для непрофессионала недурно играет на рояле, профессионально же дядя Кристиан этими роялями торгует – он управляющий большим музыкальным магазином при нотном издательстве «Герцль и сыновья». (Оба автора, и Кипнис и Франтишек, при этом не устают повторять, что привязанность Кристиана Кугльбауэра к племяннику если и усиливалась под влиянием неких предосудительных эмоций, то именно благодаря необходимости их в себе подавлять. «И пусть здесь прозвучит тристанов аккорд», – многозначительно пишет Кипнис – ладно, пусть прозвучит, но уж что-то больно настойчиво меня в этом убеждают.)