Леонид Гиршович - Обмененные головы

Фрау Кунце, точно выведенная этими словами из оцепенения, вдруг вбежала в лифт – еще прежде, чем мы успели опомниться. В этот момент она уже безусловно не отвечала за свои поступки: в них проявилось не столько горе, сколько, я бы сказал, панический страх человека, одержимого манией преследования. Так, она не дала захлопнуться внизу дверце лифта, специально загородив ее, и мы потеряли изрядное количество минут, спускаясь по узкой винтовой лесенке, которая вела во двор позади дома. Хорошо еще, что у Доротеи оказался при себе ключ от двери, обычно запертой. Но за это время бедная женщина успела скрыться. Попросив меня дождаться полиции и все объяснить, Доротея в автомобиле отправилась на розыски. Когда прибыла полиция, я оказался в роли хозяина – ее разделил со мною чуть позднее вернувшийся с прогулки фронтовой товарищ Клауса Кунце. Сняв с нас показания, полицейский чин приказал увезти тело. После недолгого обсуждения, как лучше его сносить вниз, лифту было отдано предпочтение перед узкой винтовой лестницей.

Доротея, возвратившаяся ни с чем, очень просила комиссара помочь ей в поисках свекрови – о чем тот немедленно распорядился по телефону(…)»

Вспоминал доктор Гаст.

Несмотря на это, злосчастной Вере Кунце удается никем не узнанной сесть в поезд и добраться до Ротмунда. Там, с ротмундского перрона, вечером того же дня она бросается под поезд. (Перрон в Ротмунде… еще как его знаю. «Добро пожаловать в Ротмунд, на родину поггенполя!»)

В этом месте Стивен Кипнис пускается в рассуждения о том, какой след в душе Веры все же оставила ее русская юность вообще, русская литература в частности, а если совсем конкретно, то «Анна Каренина».

Вольфганг Франтишек, человек европейский (судя по фамилии, даже восточноевропейский), не удостаивает Веру сравнения с Анной Карениной. Это за океаном все так или иначе связанное с Россией валят в одну кучу.

Готлибу и Вере Кунце были устроены государственные похороны, к тому же с воинскими почестями. Я раз видел в старой хронике нечто подобное и представляю, как это выглядело; между прочим, сидеть в седле в каске вермахта – то же самое, что пить шампанское из пивной кружки.

О том, как будет выглядеть их могила, супруги Кунце заблаговременно позаботились, еще чуть ли не когда венчались в Португалии в виду трогательной усыпальницы Дона Педро и Агнесы де Кастро – «венчанных вопреки закону и монарху» (Камоэнс) [158] . «Боги меня пощадили, смертный меня сразил» – по воле Кунце дóлжно было высечь (тоже «Лузиады») на плите белого мрамора; надгробие Веры должно было быть безымянным, из черного камня. Вот и вся сказка.

А собственно говоря, почему я всегда представлял, что это было двойное самоубийство, когда он вовсе не собирался «брать ее с собой»? Потому что Кунце – оголтелый нацист, а в конце войны оголтелые нацисты, по примеру своих вождей, как писали в Союзе, «из страха перед справедливым возмездием…» и т. д. Вот почему.

Теперь я прочитал две книги о Кунце – их написано больше, но не думаю, чтобы их авторы открывали Америки: эта категория людей кормится, как правило, тем, что интерпретирует чужие открытия. Боже упаси, я им не враг, потому что сам не сверхчеловек; это хорошо, когда есть бесплатные обеды. Я лишь констатирую: для меня, краем уха слышавшего о самоубийстве мужа и жены Кунце в конце войны, естественно было предположить, что совершено сие из фанатизма, в четыре руки. Что могло быть иначе, что не всякое самоубийство на исходе войны в Германии имело идеологическую подоплеку – такое даже в голову не приходило. Разве не так поступят и Гитлер с Евой Браун, и супруги Геббельс…

Так же и Кипнис с Франтишеком – видят только то, что и собирались увидеть. В результате их одинаково обвели вокруг пальца. А ведь небось сравнивают свои работы, каждый находит у себя преимущества.

Я согласен с вышеприведенным (в эпиграфе) высказыванием: «…в любой этой истории (текста, народа, любовной) более всего я доверяю датам [159] – этим дорожным знакам времени». Правда, дальше мысль развивается в несколько свободном направлении: «Хронология, конечно, не есть ни доказательство, ни утешение, но она хотя бы избавляет от тупикового чувства обманутости и обиды». Не знаю, как насчет утешения, но именно доказательством-то хронология и может быть, а доказанное с ее помощью кого-то утешит, кого-то наоборот. К этому я еще вернусь, можно не сомневаться.

Другое – несколько слов тем не менее в защиту обоих биографов Кунце. Их положение было худшим, нежели мое, и мне, как говорится, вольно над ними смеяться. В том, что им не попался «экслибрис» Йозефа Готлиба на одной из нотных партий в Ротмундской опере, их вины не было. Как и не было моей заслуги в обратном. А там, где мы оказались информативно на равных, – там мы одинаково были слепы. Я имею в виду «семейный альбом», по словам Петры предназначавшийся для гостей. Кунцеведы, как и я, бесспорно, листали его – они путешествовали «в поисках материала», ссылаются же они постоянно на Доротею Кунце. Итак, альбом они этот видели – а значит, и то единственное, что в нем надо было увидеть; с другой стороны, как и я – отныне, – они знали, что у Кунце (наверное, все же не последнего бездаря в музыке) были серьезные проблемы с игрой на рояле, хотя всю жизнь он над собой работал, пытался превозмочь свою природу… Повторяю, и я и они здесь оказались слепы, слепы как Глазенапп – у которого я, к стыду своему, вдобавок был незадолго до того, как рассматривать снимки в альбоме. Был – и такой подсказке не внял.

Ладно, всему свое время. Как и обещал, я не собираюсь все держать при себе до финальной сцены. Но и в другую крайность впадать не стану: сообщать читателю что-либо, прежде чем об этом «узнаю сам». Для этого все же я не настолько в себе не уверен. Ибо «интригующе» забегать вперед означает продолжать «зазывать» читателя – тогда как он уж и без того тебя читает.

Пришла пора снова наведаться в Бад-Шлюссельфельд. Если в тот раз я сделал это без предупреждения, взял виллу хитростью, то нынче сам Бог велел застигнуть Доротею Кунце врасплох. У меня снова был сюрприз для нее (вероятно, действительно сюрприз). Между прочим, ее тогдашняя, мягко говоря, снисходительность к моему натиску – еще удивившая Петру – получала дополнительное объяснение: я не просто принес весть о спасении супругами Кунце Йозефа Готлиба (отвергнутую с порога в таком страхе, который и на «вестника» не мог не переноситься), я, как ни крути, имел основания претендовать на «родство».

А как теперь меня встретят в Бад-Шлюссельфельде? Но странная вещь – человеческая природа: мне вдруг захотелось увидеть там Петру, с которой мы расстались при обстоятельствах, исключающих дружеские объятия при встрече. Ее колючий стриженый затылок я ощутил покоящимся на моей ладони. Это было нехорошо, и боюсь, что мои дела вообще плохи, раз я даже в святые Антонии больше не гожусь. Как бы подгадать с приездом, чтобы застать ее там? Я прикидывал. Я по-прежнему обучал Дэниса Рора – известного велофигуриста – чему-то вроде собачьего вальса (впрочем, мы продвинулись, он играл «My Bonny», первый такт левой рукой, второй такт правой и потом как сначала – мы уже были близки к тому, что скоро он оставит позади своего учителя). Я мог выудить у Дэниса, когда его друг Тобиас поедет – как Красная Шапочка – к бабушке. Конечно, соблюдая все же известную осторожность.