Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Возле тротуара стояла незнакомого вида машина, у двери — часовой с винтовкой. Прямо над его головой лениво полоскался красный флаг с черной свастикой на белом фоне. Я повернулась и со всех ног помчалась обратно.

Немцы вошли ночью в Париж и расположились в нем по-хозяйски.

Возвращение Саши. — Айн-топф. — Велосипедист. — Первые потери. — Мама

Сказать, что я до смерти перепугалась, было бы неправильно. Я испытала скорее удивление, а не страх, хотя удивляться, собственно говоря, было нечему. Все знали о наступлении, все ждали прихода немцев. Но одно дело предполагать, другое — увидеть собственными глазами. Я помчалась домой. Сердце бешено колотилось, так, что стало невозможно дышать. Влетела в квартиру.

— Там… там… — только и смогла вымолвить и повалилась на стул.

Татка испугалась одного моего вида. Схватила за локти, стала трясти:

— Что? Что? Говори, что случилось!

— Немцы!..

Сережа обхватил мою голову, прижал к животу, а на меня вдруг напал истерический смех — я услышала, как у него там бурчит, он же с утра ничего не ел.

— Спокойно, спокойно, — прижимал меня Сережа, — ну, немцы, ну, заняли Париж. Этого следовало ожидать. Да перестань хихикать как ненормальная!

— Явились, — сухо вымолвила тятя Ляля.

Она, словно ничего не происходит, спокойно чистила картошку. В этом была явная нарочитость, видимо, она пересиливала себя.

— Лучше пойди, посмотри, кто там сидит, — показала она кончиком ножа в сторону маминой комнаты.

Я бросилась к маме, ожидая почему-то увидеть Петю. Но возле ее кровати, живой и невредимый, только смертельно усталый, сидел Саша.

Ничего сверхъестественного ни с ним, ни с его клиентами не случилось. Он довез их до места, порожняком отправился обратно и застрял километрах в тридцати от Парижа, попав в толпы беженцев. Сутки не мог сдвинуться с места. Загнал такси в небольшой лесок, сидел и ждал, когда схлынет скопление людей на шоссе, и молил Бога, чтобы мы не поддались панике и не ринулись вместе со всеми.

Сегодня утром он въехал в Париж, никаких немцев не встретил, и вот, будто никакой разлуки не было, сидел возле мамы и непроизвольно прислушивался к возне на кухне. У него целые сутки не было маковой росинки во рту.

А тетя Ляля чистила последнюю картошку. Мы не сделали никаких запасов, даже не подумали об этом. Впрочем, если бы даже и подумали, запасаться продуктами впрок было не на что. Теперь Саша привез деньги, но опоздал. Магазины закрылись.

После завтрака сели думать, как жить дальше при немцах.

— А вдруг они придут нас убивать? — спрашивала Татка.

Саша разбивал ладонью возле лица сигаретный дым, морщился:

— Глупости, никого они просто так убивать не придут.

Шли дни. Нас никто не беспокоил, никто не приходил ни убивать, ни насиловать. Постепенно мы свыклись с присутствием немцев в Париже. Еда кончилась. Первое время выручало молоко от мадам Ренот и бабушкина овсянка. Потом молоко перестали привозить. Со слезами на глазах мадам Ренот закрыла лавочку и ушла домой. Все остальные магазины были по-прежнему закрыты, на улицах пусто, только шастали голодные кошки с втянутыми животами. Но пустить кошек в рацион еще никому не приходило в голову. Сережа и Саша решили однажды проникнуть в центр. Вернулись ни с чем и страшно подавленные. Они не встретили ни одного француза, по мертвому городу разгуливали лишь немцы.

— И как? — широко открывая глаза, спрашивала Татка.

— Что — как?

— Ну, как они реагировали на ваше появление?

Саша пожал плечами.

— Никак.

— И вас нигде не остановили, не потребовали документы?

— Нет.

— Странно, — пожала плечами Татка.

На следующий день миролюбивое настроение немцев еще раз подтвердилось. К нам поднялась консьержка и радостно сообщила:

— Друзья мои, там, на углу, на соседней улице, немцы раздают бесплатный суп.

— Не может быть!

— Да, да, я сама только оттуда. Очень вкусный суп. Берите кастрюльки и бегите. Это совсем близко, за углом.

Похватали мы с Таткой молочники и кастрюли и бегом. Не подумали даже, как мы все это будем тащить обратно.

На углу стояла грузовая машина. В широком кузове с низкими бортами — огромные бидоны. Вдоль машины небольшая очередь, человек десять, с котелками, молочниками и кастрюлями. В подставляемую посуду немец наливал поварешкой густой дымящийся суп. Немец (и нас это больше всего поразило) был веселый, приветливый, бодро кивал каждому, балагурил, покрикивал:

— Айн-топф! Айн-топф! Гут! Гут!

Очередь смотрела хмуро, на шутки не отвечала. Получив еду, люди молча отходили, лишь некоторые кивали немцу, но как-то неопределенно. Не то благодарили, не то соглашались, что «айн-топф» и в самом деле «гут».

В супе было много чего намешано. Горох, фасоль, морковка, картошка, кусочки колбасы, грудинки. Наливал немец щедро, полные кастрюльки. Татка во все глаза смотрела на немца, я брала у нее наполненные молочники и уносила в сторону. Ставила прямо на тротуар.

— А как мы все это потащим? — подошла она ко мне.

У нас получилось три полных молочника и две кастрюли. Пожадничали с голодухи, одним словом. Выручил пожилой француз. Он нес всего один котелок. Солдатский, старенький-старенький.

— Я вам помогу, — тихо сказал он и взялся за длинную ручку кастрюли.

Мы двинулись по улице гуськом. Старались делать мелкие шажки, чтобы не плеснуть на себя горячим варевом. Часто останавливались передохнуть и размять слипшиеся пальцы. Наш добросовестный помощник терпеливо останавливался вместе с нами. Молча ждал, и печальными глазами смотрел в перспективу улицы. С нами почти не говорил, только о деле:

— Мы можем еще раз передохнуть… Нет, нет, я доведу вас до самого дома, мне некуда торопиться.

Он довел нас до ворот, поставил кастрюлю на каменную тумбу и поплелся дальше, потерянный, сгорбленный. Даже не пожелал выслушать до конца наши благодарственные речи. Кивнул, махнул рукой, и вскоре мы потеряли его из виду.

Айн-топф уплетали за обе щеки, даже мама поела немного. Саша недоверчиво разглядывал каждую ложку, пожимал плечами, хмыкал.

— Да что ты ковыряешься? — раздражал он меня, — вкусно же.

— А я ничего не говорю — вкусно, — погружал он ложку в самую гущу, — но непонятно.

— Что тут непонятного? — налила я ему еще один половник.

Мы сидели на кухне втроем. Саша не ответил, уставился в тарелку, думал о чем-то. Я подтолкнула его под локоть:

— Ешь.

Он тряхнул головой, словно проснулся.

— Не хотел говорить при всех. Там, на дороге, был обстрел. Налетели два самолета… и на бреющем… по толпе.

— Как же это? — опустила я ложку.

— Вот так. Постреляли и смылись. На дороге… впрочем, бог с ними, с подробностями. Но как прикажете теперь это, — он поднял ложку, — с тем совместить? Или это, чтобы мы им лишних хлопот не доставляли? А то передохнем, пахнуть начнем — какая возня, подумать только!