Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Ранней весной в доме случился пожар. Отопления в монастыре не было. В холодные дни обогревались мангалками. Внутрь накладывались угли, они перемигивались, мерцали, распространяли тепло. Мы любили смотреть сквозь дырочки мангалки на «груды сказочные злата», но бабушка предпочитала, чтобы мы держались подальше от кажущегося безобидным огня.

И вот кто-то оставил свою мангалку без присмотра. Мангалка выбросила уголек. Жестянка под нею была худая, пол загорелся, и — пошло полыхать.

Стояли прозрачные зеленоватые сумерки. На фоне бездонного неба роскошно сияла озаренная внутренность дома, будто бальный зал. Мы сидели среди выброшенных на каменные плиты двора пожитков и в восторженном ужасе смотрели, как резвится и пляшет огонь.

Кругом звучали тревожные голоса взрослых, матери умоляли детей не приближаться к дому. Где-то распоряжались Волжанинов и дядя Костя. Оглядевшись по сторонам, тетя Ляля рванулась внутрь, спасать оставшуюся мебель. Петя панически закричал:

— Ой, мама, мамочка! Не пускайте ее, она сгорит!

И плакал, пока она не появилась на пороге с двумя стульями. Прибежали мужчины, стали выносить кровати и столы, махнув рукой на деревянную часть дома, где уже ничего нельзя было сделать. Язычки пламени добрались до кровли, рушились балки, гудело что-то на одной ноте, дым уносило в сторону моря. Возле нас, выхваченное светом, розовело лицо Коли Малютина. Согнувшись над костылями, он восторженно смотрел на пожар. Рядом рыдала его мать. Она только и успела выбежать, в чем была, в застиранном бумазейном халате.

Жена Волжанинова держала на руках Митеньку. Она не плакала. Да и большинство женщин просто стояли, пригорюнясь, смотрели, как гибнет нажитое за два года добро.

Пожарных на Антигоне не было, деревянная часть дома сгорела дотла, каменная уцелела, из людей никто не пострадал. Когда все кончилось и стало темно, мама вздохнула и сказала:

— Придется идти отмывать полы.

Уходя из комнат, она выплеснула помойное ведро прямо на пол — все одно пропадать. Это была единственная неприятность, причиненная нам пожаром.

Куда девались несчастные погорельцы, как сложилась их дальнейшая судьба, неизвестно. На другой день все уехали. Прощаясь, Волжанинов сказал:

— С чем пришли, с тем и ушли.

В монастыре стало тихо, скучно. Оставшиеся дети все лето потом ползали по быстро заросшему бурьяном пепелищу в тщетной надежде отыскать бриллиантовое кольцо одной из жиличек. Находили пуговицы, оплавленные закопченные стекла. После пожара началось нашествие мышей.

Они сновали повсюду. По полкам, по кроватям, возились и мерзко попискивали за буфетом, появлялись и исчезали в щелях пола, плодились. Бабушка однажды доставала из чемодана простыни и нашла среди белья новорожденных мышат. Сослепу она решила, что это мы все же сломали фарфоровую куклу, как вдруг розовая кучка зашевелилась, и бабушке стало дурно.

На нас эти очаровательные голенькие созданьица произвели самое благоприятное впечатление. Мы похватали мышат и помчались показывать мамам. Они были дома по случаю воскресенья. Тетя Ляля отреагировала спокойно, а моя мама собралась падать в обморок. В отличие от бабушки она сразу распознала ненавистных тварей, взвизгнула, как маленькая, и полезла с ногами на стул. Тетя Ляля возмутилась, стала читать мораль, напирая на полную безобидность новорожденных живых существ, двинулась к ней с одним экземпляром на ладони, но мама стала махать руками, визжать еще громче, а мы едва успели удержать стул, иначе бы она грохнулась.

Вмешалась бабушка. Велела немедленно выбросить «эту мерзость» на помойку. Мы унесли мышат, и через некоторое время они благополучно скончались.

Тогда мы уложили их в коробочку, накрыли белой тряпочкой и побежали к попу испрашивать разрешение похоронить умерших по-христиански. Медлительный батюшка долго думал, подняв на лоб очки, разглядывал мышат, причислил их к сонму божьих тварей, но ставить на могилке крестик запретил. Посоветовал просто закопать, и уж если нам так хочется, посадить на этом месте цветочек.

С каким упоением мы играли в ту пору в похороны! Покойников было — хоть отбавляй. Так же торжественно мы погребали бесчисленных дохлых щенят, котят, птиц, сбитых из рогатки.

Трудно собрать в связный рассказ историю нашей жизни на Антигоне, все-таки я была очень маленькая. Игры играми, но в мире-то шла совершенно иная жизнь. С галлиполийским лагерем, с чудовищной нищетой и проституцией среди русских женщин, вынужденных опускаться на самое дно ради куска хлеба. Маме и тете в этом отношении повезло. Они не свихнулись. Они устояли над пропастью. Это бабушка была их моральной опорой, их стержнем в мутной и пьяной обстановке дешевого ресторана.

Как мама его ненавидела! Какой униженной и несчастной чувствовала она себя. Любой пьяный бездельник мог ущипнуть, шлепнуть, а она ничего не могла сказать в ответ. Нежные не удерживались на такой работе. Впустую проходили лучшие годы ее жизни.

Способности и таланты умнейших людей отцветали и гасли, никому не нужные. И только у тети Ляли была богатейшая практика — лечить детей в их бесконечных простудах, свинках и скарлатинах. Встревоженные матери приходили к ней за советом, и она немедленно бежала на помощь по долгу российского врача.

Детские болезни — не самое мрачное воспоминание об Антигоне. Больной пользовался у нас особым вниманием. Больному доставался лакомый кусочек, и против этого никто не роптал, даже маленькая Татка. Самую мрачную память тех лет оставил Собачий остров.

Однажды возле нашего дома появился очаровательный щенок. Я стала его прикармливать, назвала Ксипси в честь маленькой собачки из маминого детства, и он считался моим.

По собственному почину Ксипси в комнаты не входил, каждое утро весело встречал меня у дверей, прыгал и визжал от радости или крутился на месте, пытаясь от восторга поймать собственную заднюю лапу. Он был черный до кончика хвоста, с белым пятном на лбу.

Иногда контрабандой, чтобы не заметила бабушка, мы втаскивали его в дом, для игры в Ноев ковчег. С Минусом песик не то чтобы подружился, — он вежливо терпел кошачье присутствие, не желая устраивать скандалы, будучи в гостях. Коту же было решительно все равно. Я думаю, притащи мы в комнату крокодила, он так же доброжелательно обнюхал бы его и уселся рядом вылизывать заднюю лапу, задрав ее пистолетом. Кажется, бабушка знала о собачьих визитах, но смотрела на это сквозь пальцы. А если у нее оставалась косточка от супа, звала и говорила:

— Поди, брось своему нахлебнику.

За год он вырос, стал блестящим, упитанным, принял на себя добровольную обязанность сторожить подъезд, и если начинал тявкать злобно, с хрипотцой, все знали — во двор входит кто-то чужой.