Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

И вот мой песик пропал. Искали, звали — все тщетно. Видно, угодил Ксипси в облаву, и свезли его на Собачий остров.

Не было в моем представлении места страшней, чем это. То была одинокая скала в море. Не росло там ни кустика, ни травинки, как рассказывал дядя Костя, а только камни, камни да пучки высохших водорослей на них.

Всех пойманных бродячих собак (а для этого существовала специальная команда) свозили туда и оставляли на голодную смерть. Там они бесились, там и околевали.

Мерещилось, как везут в грязной лодке несчастных, спутанных сетями собак. Они скулят, в их глазах, белых от ужаса, стынет почти человеческая тоска. Потом, уже выброшенные на остров, стоят они на останках своих сородичей и воют вслед уходящей в неведомую даль лодке.

Растравленная этими видениями, я чуть не заболела. Петя бегал за мной с утешениями.

— Хочешь, я тебе другого щенка принесу? Хороший щенок, рыженький. А пасть, я смотрел, вся черная.

Я не хотела щенка с черной пастью.

Тогда он придумал целую историю. Ксипси не погиб. Он прогрыз дырку в сети, прыгнул в море и уплыл от собачников. Но течением его отнесло в море. Он выбрался на другом острове. Там его приютили добрые люди, там он и живет.

Я сделала вид, будто верю, только бы он от меня отстал.

Теперь-то, взрослым умом, я понимаю наших родителей. У них от Антигоны остались куда более тягостные воспоминания, хотя на самом острове ничего страшного не происходило, напротив, он был прекрасен, и никогда больше я не видела таких мягких красок, таких неземных, подолгу неугасающих закатов. На Антигоне мы прожили два года. С двадцатого по двадцать второй.

Но вот в Турции, живущей своей жизнью, к власти пришел Кемаль-паша. Курс правительства сменился, всех иностранцев начали потихоньку выживать из страны.

Мы смертельно переругались с греческими детьми и, глупые, сами бесправные, дразнили их:

— Вот идет Кемаль-паша, грекам «копчикифаль»! — что означало: отрежет голову.

А они огрызались, совершенно затравленные, и бросали в нас камни.

Не помню, по какой причине кончилась рыбацкая карьера дяди Кости. Он снова устроился в ресторан. Ездить туда-сюда с острова в город и обратно становилось все труднее и мучительней. Взрослые решили переехать в Константинополь. Долго искали пристанище, и нашли — две комнаты в так называемом Седьмом общежитии.

Седьмое общежитие являло собой приземистое одноэтажное здание с плоской крышей, множеством переходов, лесенок, коридоров. В первый же день я там заблудилась и подняла крик.

В некоторых комнатах ютились по две-три семьи, деля территорию с помощью веревок и переброшенного через них тряпья. Теснота, шум. Из-за скученности и томительной неизвестности — грызня и скандалы. Нервы у всех напряжены, все чего-то боятся, ловят самые нелепые слухи. Мужчины, не стесняясь в выражениях, поносят жизнь. Прошедшую, настоящую и будущую. Невеселые эти монологи слушают молчаливые дети. Бегу к маме спрашивать, что такое «шлюха». Мама пугается, просит никогда не повторять нехорошие слова, бабушка смотрит неодобрительно:

— Вот вам, пожалуйста, началось образование.

Неуютное это жилище стоит на горе, над обрывом. Есть двор, есть подобие сада с редкими тутовыми деревьями. Трава под ними вытоптана, пожухла. Меж деревьев — дорожка, ведущая к неширокой площадке, дальше — обрыв. Тайком от родителей бегали мы с Петей на эту площадку, становились на самом краю и смотрели на лежащий внизу город. Странный город — нагромождение приземистых домиков со скошенными под разными углами плоскими крышами и далеко-далеко — купол Айя-Софии с остриями минаретов по бокам среди лишенных планировки кварталов. За ними, за вспученной, всхолмленной бесконечностью, искали мы клочок лазури: утраченное море, милый сердцу остров.

Многочисленной детворе Седьмого общежития разрешалось играть только во дворе, а о том, чтобы без взрослых высунуть нос на улицу, не могло быть и речи.

Улица была крива, замусорена. По ней ходили закутанные с головы до ног турчанки в темных чадрах. Опустив головы, бегали тощие рыжие собаки, кричали разносчики питьевой воды. Под стенами лачуг сидели на корточках старухи, торговали лавашем, лепешками, уложенными горками в корзины. От них шел соблазнительный аромат только что испеченного хлеба.

Изредка во двор забредал торговец сладостями, приносил лоток с кусочками рахат-лукума, нуги, халвы с фунтиками подсахаренных орешков. Побросав игры, мы бежали выпрашивать у родных несколько пиастров, окружали со всех сторон продавца. Он оделял каждого небольшим кулечком, внимательно считал мелочь, весело говорил что-то непонятное, лохматил мальчикам волосы жесткой коричневой рукой.

Через некоторое время меня и Петю отдали в приют. Он размещался в нежилом дворце какого-то богатого добросердечного турка.

В просторных комнатах с расписными стенами наставлены были железные кровати. Детей было много. Кормили нас неплохо, присмотр был хороший, но мы, впервые оторванные от дома, пролили там целое море слез. Петя подходил ко мне после завтрака, — смотреть жалко. Нижняя губа его начинала подрагивать, глаза наполнялись слезами. Я не выдерживала. Уткнувшись в его плечо, заводила утренний плач. Наконец тетя Ляля сжалилась, и забрала Петю домой. Я осталась одна, но тоже ненадолго. Как-то пришла мама, обнаружила меня стоящую в углу за пустяковую провинность, молча взяла за руку и увела.

Обратная дорога вела через залив. Нас вез в маленькой лодочке перевозчик-турок. Загребал веслами, напевал под нос что-то протяжное, бесконечное. Я перегибалась через невысокий борт, вела рукой по синей воде. Я в первый раз в жизни была по-настоящему счастлива. Хотелось навсегда остаться в этой лодке, и пусть бы мама была рядом, и пусть бы турок пел свою песню, а кругом было бы ласковое море и бегущий вдалеке с озабоченным видом пароходик.

Мы вернулись в беспросветное Седьмое общежитие.

По ночам будили загадочные пугающие крики:

— Янгельва-а-а-р! Янгельва-а-а-р!

Это перекликались дозорные, предупреждая о начавшемся где-то пожаре. В Константинополе каждую ночь где-то горело. Из квартала в квартал передавалось известие, и на место происшествия устремлялась орда полуголых людей с пустыми ведрами. Орали они при этом, что было мочи. Не столько тушили (воды на месте чаще всего не оказывалось), сколько растаскивали и грабили.

Беспокоилась, паниковала русская эмиграция. В наших комнатах толклись незнакомые люди, много курили, разбивая ладонями дым возле носа. Все надрывно кричали, что нас скоро начнут вырезать или насильственно обращать в мусульманство. Какой-то военный в шинели без погон твердил о допущенной роковой ошибке — никому не нужном бегстве из России.