Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

В префектуру Сережа ходил сам. Без всяких проволочек ему выдали вид на жительство. Немецкие приказы французскими властями выполнялись беспрекословно. Но и немцы были уже не те, какими пришли в Париж в самом начале оккупации. Тогда они милостиво прикармливали население, улыбались по поводу и без повода. В 1941 году они уже никому не улыбались, ввели в практику заложничество и стали жестоко преследовать евреев.

Они травили их, заставляли носить желтые повязки на рукаве и шестиконечную звезду на груди. В метро евреям разрешалось ездить только в последнем, специальном вагоне. На улице при виде немецких солдат и офицеров им полагалось сходить с тротуара на проезжую часть. И парижане при виде человека, отмеченного звездным клеймом, отводили глаза и делали вид, будто так положено. В этом было что-то постыдное, изуверское. Снова бередила сознание бесчестная мысль: «Не меня, так и ладно!»

Я часто думала: где мои Стерники? Раиса Яковлевна? Часто приходил на память Фима, наполовину забытый Фима. Не было о нем никаких известий. А Миля, я знала, живет в Париже, мы изредка звонили друг другу, но со всеми нашими передрягами никак не получалось встретиться.

Париж знал: в комиссариатах составляются списки евреев, и сами евреи делают все возможное, чтобы не попасть в эти списки. К тете Ляле пришла однажды давняя знакомая, еврейка, и попросила заступиться за нее, поручиться что ли, чтобы не вносили в список. Ляля отправилась в комиссариат, но там ей настойчиво и многозначительно посоветовали не совать свой длинный русский нос в еврейские дела. Она ушла ни с чем, а приятельнице ее пришлось тайно переходить в свободную зону.

В России шла война, немцы были на пути к Москве. Новости из радиоприемника матери Марии приносили нескончаемое горе.

А вот наша с Сережей обыденная жизнь наладилась. Я даже сетовала, что новый вид на жительство был по-прежнему без права на работу.

— Много хочешь, — хмыкал Сережа. — Скажи спасибо, хоть такое есть.

Конечно, я много хотела. Как не хотеть, если хочется.

Когда он сидел на немецком пособии, я могла не работать. Но отношения с кранкен-кассой благополучно завершились, его поварского заработка стало не хватать.

Пора было устраиваться на работу. Я позвонила Марине. На всякий случай. И что же, она снова красила шарфы у Ивана Христофоровича Белоусова, у Беля, как его называли на французский лад.

Марина переговорила с Белем, тот согласился взять меня на раскраску.

Работа была тяжелая. Целый день я стояла над широченным шарфом, растянутым на пяльцах, заполняла намеченный контур рисунка анилиновыми вонючими красками. Стоять — ничего, а к запаху я никак не могла привыкнуть, мутило. Из-за постоянного отравления стало укачивать в метро.

Мастерская Беля находилась на другом конце Парижа, возле площади Бастилии, неподалеку от дома с мраморной доской в память Виктора Гюго. Путешествие со мной для Марины стало сплошным мучением. На какой-нибудь промежуточной станции я хватала ее за руку и тащила вон из вагона. Мы отходили в сторону, я хватала воздух ртом, а она испуганно говорила:

— Совсем ты у меня зеленая, Наташка.

Но о том, чтобы бросить работу, даже мысли не было. Я надеялась со временем привыкнуть, я не могла позволить себе роскошь лишиться такого прибыльного заработка. Эти широкие метр на метр шарфы, легкие, завязывающиеся чалмой, прочно вошли в моду во время войны. Дешево и красиво. А шелк Бель доставал через посредников, парашютный, ворованный.

Мучилась так со мной Марина, мучилась, а однажды выскочила следом из вагона, неожиданно засмеялась и схватила меня за руки.

— Какие мы с тобой глупые, Наташка! Да ведь ты ж беременная!

Я в безумной надежде уставилась на нее.

Весь день на работе мы переглядывались и хихикали, а Иван Христофорович недоумевал:

— И что это вы так развеселились, девочки?

Назавтра я отправилась к врачу, и все подтвердилось. Нам, оказывается, пошел уже третий месяц.

Я сразу стала такая важная! Шла по улице и саму себя несла, как фарфоровую вазу.

— Сережа, — сказала я дома, — а у нас будет ребенок.

Он влепился в меня безумным взглядом и закричал страшным шепотом:

— Да ну!?

И расплылся в улыбке, радостной и глуповатой. Я такого выражения лица у него никогда не видела.

Но когда с тем же торжественным сообщением поехала к тете Ляле, на меня вылили ушат холодной воды.

— Какое ты имеешь право, — разгневалась тетка, — помышлять о ребенке? Это что тебе — шуточки? Война кругом! Ты соображение в голове имеешь?

— Имею, — сердито ответила я, — и у нас будет ребенок. Мы этому ужасно рады. Вот и все мои соображения.

— Не понимаю! Не понимаю! — вздымала руки тетя Ляля. — Способности к исключительному легкомыслию у тебя просто феноменальные!

И стала уговаривать сделать аборт. И устроит все, и врача хорошего найдет, и все будет в порядке, без осложнений. И были в ее словах все резоны и здравый смысл, но я сказала:

— Нет. Я пять лет ждала, я даже ждать перестала.

— Чем кормить будешь? — вскричала тетя Ляля. — Подумала?

— Подумала. Сиськой, — отрезала я и уехала разобиженная.

Дома заглянула к матушке. Нет, я не сомневалась. Ясно, буду рожать, хоть тысяча войн. Я хотела услышать обыкновенное человеческое слово. Я все ей рассказала. И про Лялино предложение тоже. Матушка и секунды раздумывать не стала.

— Наташа, деточка, какой может быть разговор? Это такая радость — ребенок! И вдруг его уничтожить. Даже не думай об этом. Носи на здоровье, а мы поможем, все сделаем… Война! Война закончится, как заканчиваются все войны.

Ожидание. — Данила Ермолаевич. — Матушкины хлопоты. — Мещеряк. — Воздушная тревога

Я попала в особый мир. Мир беременных. В это время женщины тянутся друг к другу. Мы без конца выверяем месяцы, считаем на пальцах дни. Мы еще не матери, но уже и не просто жены.

С особой нежностью нас начинают опекать рожавшие женщины, раз за разом все красочней, с оттенком юмора, вспоминая свое, прошедшее. А ты слушаешь их, пытаешься представить грядущий миг отторжения ребенка — и не можешь. Так же невозможно представить и будущего младенца, и первое прикосновение к нему.

Мне повезло. В то время я была не одинока. В ожидании находилась и Тамара Федоровна. Сколько раз я прибегала к ней и кричала в восторге:

— Тамара Федоровна, стучит! — хватала ее руку и прижимала к животу.

Мы обменивались значительными взглядами и расходились по своим делам, прекрасно осознавая всю их вздорность и незначительность.

В феврале мать Мария и Ольга Романовна притащили целый чемодан приданого для малыша. Матушка рассудила мудро — подобрала не только голубые, но и розовые распашонки. Неизвестно же, кто родится — мальчик или девочка. Хотя Сережа настаивал именно на мальчике, и даже имя ему придумал — Вася, Василий.