Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Но не такими уж круглыми дураками оказались и они. Заявление принять приняли, но велели не позднее завтрашнего дня предъявить медицинское свидетельство, и желательно не от французского, а от немецкого доктора. А вот после освидетельствования, сказали они, можно будет обратиться в кранкен-кассу и получить временное пособие.

«Оп-ля!» — сказал бы Марк Осоргин. Но я не подала виду и деловито убралась восвояси.

— А как вы думали? — насмешливо подняла брови Ольга Романовна. — Что же они, по-вашему, маленькие дети?

Она пообещала зайти вечером и сказать, как действовать дальше. Но для этого ей надо было пойти куда-то проконсультироваться.

Весь оставшийся день я нервничала, а Сереже было не до того. Матушка велела ему с ходу приниматься за дело, сдала кухню, и он уже там хозяйничал. Удивительно, как она умела залечивать недуги ближних, нагружая ответственностью за какое-либо дело. Сама-то она никогда не сидела без работы, вечно была окружена людьми. Я думаю, если бы не мать Мария, в доме царило бы безысходное уныние. Старушки причитали, не умолкая: «Ах, несчастная Россия! Ах, некому ее спасать!»

— Уж будто? — насмешливо посмотрела на них матушка.

И старушки побежали на ужин, озабоченно трактуя матушкино «уж будто» в пользу неведомой силы, способной сломить Гитлера.

Не помню, в тот день или чуть позже, на стене канцелярии появилась большая карта Советского Союза, и матушка обозначала булавками-невидимками подвергшиеся бомбежке белорусские и украинские города. Впоследствии она изо дня в день отмечала линию фронта по сводкам английского радио. А если говорить шире, мать Мария, ее окружение, все жильцы дома с первых дней войны заняли откровенно антифашистскую позицию.

Вечером, как обещала, пришла Ольга Романовна, принесла адрес доктора. Сережа внимательно прочитал бумажку. На обследование он должен был идти сам.

— Доктор Штубе? Немец?

— Фольксдойче [50] Этнический немец. ,— пояснила Ольга Романовна, — прекрасно говорит по-русски… К вашему сведению, — тут она насмешливо поклонилась, — я тоже фольксдойче, хотя всю жизнь считала себя русской… Так вот, пойдете к Штубе, расскажете про невыносимую боль в сердце.

— Он что, болван? — с надеждой спросил Сережа.

— Нет, — засмеялась Ольга Романовна, — он далеко не болван. И очень хороший человек.

Ольга Романовна, как это стало называться при немцах, действительно, была фольксдойче. Мы никогда никакой немкой ее не считали, она была своя, наша, но гитлеровцы в Париже заигрывали с обрусевшими немцами. Ольге Романовне с самого начала оккупации была предоставлена хорошая работа. Как теперь становилось очевидным, работа эта не всегда шла на пользу Фатерланда.

От доктора Штубе Сережа возвратился совершенно замороченный. Доктор внимательнейшим образом его осмотрел. Слушал, щупал, стучал молоточком, качал головой. Мало сердце, он у него обнаружил еще какие-то хрипы в легких. Завершив осмотр, доктор подсел к столу, положил перед собой чистый лист бумаги.

— Я совершенно не понимаю, как в таком состоянии вас согласились взять на строительные работы? Вам необходим полный покой и длительное лечение.

Сережа решил, что у доктора Штубе не все дома, но вслух, разумеется, не стал ничего говорить, лишь терпеливо ждал, пока тот накатает медицинское заключение.

Вечером я ходила за Сережей и приставала:

— А какой он, этот Штубе?

— Какой-какой, обыкновенный. Тощий, рыжий, на макушке лысина.

— Да ну тебя! — обижалась я.

Через некоторое время спрашивала:

— А он в очках?

— Вот ты привязалась ко мне с этим Штубе! Я его и не разглядел, как следует.

— Почему?

— Елки зеленые! Психовал — вот почему!

С заключением Штубе я ходила в кранкен-кассу. Тревожилась, переживала, но все мои опасения оказались напрасными. Наоборот, они же мне и сочувствовали: «Ай-я-яй, как не повезло вашему мужу!» — и без всяких проволочек выдали приличное пособие. И еще сказали, чтобы я через месяц пришла снова, если больному не станет легче. Я кивала, благодарила, кланялась. Уж я-то знала: этому больному никогда не станет легче.

Мы вздохнули свободно. Получили отсрочку на целый месяц. Целый месяц! Тут не знаешь, что с тобой будет завтра… Сережа с головой окунулся в дела кухни. Одно огорчало его: ничем особенно вкусным побаловать изголодавшихся жильцов не удавалось. Макароны, макароны, постные супы. Позже, когда стало совсем худо, перешли на кормовую репу. Ольга Романовна металась по городу в поисках съестного и ничего не находила.

Цвел июль. В Париже стояла прекрасная погода. Вести о России становились день ото дня тревожней. Немцы брали город за городом, казалось, ничто на свете не может остановить их. Нам оставалось снова ждать и томиться от собственного бессилия. Вася Шершнев сказал однажды:

— Все-таки сволочи большевики — выгнали нас. Теперь сидишь, как дурак, и им же не можешь помочь.

В августе в кранкен-кассе затребовали новое медицинское заключение, и снова доктор Штубе безропотно выдал его. Уже было ясно, что он ломает комедию, прекрасно понимая истинное положение вещей Неожиданно в кранкен-кассе предложили устроить Сережу в санаторий. Вот не было печали! Пришлось выкручиваться, придумывать повод, не позволяющий воспользоваться таким роскошным предложением.

В конце августа матушка воткнула в карту булавку — обозначила окружение Ленинграда. Ходила пасмурная. Ее молодость была связана с этим городом. Мы с Любашей испуганно разглядывали страшные знаки на карте. Любаша приставила палец к булавке и долго вытягивала губы, готовясь сказать:

— Й-й-я ро-одилась з-здесь.

Я поискала на карте Одессу. И вдруг в голову пришла странная мысль. Батюшки, да ведь все мы когда-то родились в России. А то уж как-то забывать стали.

Загадка мадам Тибо. — Отмеченные звездой Давида. — Сюрприз

В сентябре, протягивая Сереже последнее освобождение, доктор Штубе сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Мои возможности исчерпаны. Постарайтесь устроиться как-нибудь иначе. В дальнейшем придется идти на консилиум. Сами понимаете, насколько это нежелательно.

Пришло время менять тактику. Хоть и приходились денежки из кранкен-кассы очень кстати, но и брать их раз за разом от немцев становилось все противнее. Не брать тоже нельзя. Увязли.

Снова совещались с матерью Марией, ломали головы, прикидывали и отбрасывали один вариант за другим.

Одна Ольга Романовна сохраняла спокойствие и просила не дергаться раньше времени. У нас в запасе был еще целый месяц. В это время матушка получила партию детской одежды, и надо было распределять одежду между семьями находившихся в плену наших солдат. На переживания времени почти не оставалось. Недели через две появилась довольная Ольга Романовна.