Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Как же быть с этим роковым письмом и утверждением переводчика? Да не искали они никакого письма! Они вошли в комнату девятнадцатилетнего парня и первым делом полезли в карманы, надеясь найти оружие. Оружия не оказалось, но в руки попала бумажка. Переводчик тут же развернул ее и прочел. Подарок следствию.

Кстати, обыск был самый поверхностный, даже радио, как стояло под кроватью у матушки, так и осталось стоять. А умышленно посеять в умах перепуганных людей мысль о существовании предателя и тем самым разорить до основания дом, заставить жильцов разбежаться в разные стороны, переводчик мог без всякого зазрения совести. Это было как раз в духе гестаповцев. Точно также они поступали во время инсценированного процесса над Борисом Вильде, Анатолием Левицким и их товарищами [55] Борис Вильде (1908–42) — русский, принявший французское гражданство, антрополог, работал при европейском отделе Музея Человека. Во время оккупации был судим по делу «Резистанс» и расстрелян 23 февраля 1942. Анатолий Рогаль-Левицкий (1901–42) — русский, принявший французское гражданство, антрополог, заведующий одним из отделов Музея Человека. Во время оккупации был судим фашистами по делу «Резистанс» и расстрелян вместе с Б. Вильде. Вильде и Левицкий руководили одной из первых групп Сопротивления, издавали подпольную газету «Резистанс», после из гибели все движение было названо этим именем. . Обвинили в предательстве невинного человека, и на якобы полученных показаниях строили провокационные допросы.

Наверное, все было гораздо проще. «Православное дело» существовало легально. Оно было зарегистрировано в комиссариате, там же находились списки его руководителей. Так что искать что-либо с помощью провокатора не было никакой необходимости.

Но с течением времени в недрах контролирующих депортацию евреев структур накопились сведения о значительном количестве неизвестно откуда появившихся выкрестов. Документы о крещении сходились в одну точку — к церкви Покрова на улице Лурмель. Таким образом, дом попал под подозрение, и началась слежка.

Возможно, она велась не один день, возможно, для ускоренного проведения следствия понадобилась провокация с письмом. Ведь выдаваемые евреям документы датировались довоенным временем, и крамольную деятельность отца Дмитрия надо было доказать. На допросах, видимо, мать Мария и отец Дмитрий взяли вину на себя. Никаких других арестов по этому делу больше не было, все остальные жильцы дома остались на свободе. Хлопотавшие за арестованных Данила Ермолаевич и Тамара Федоровна не пострадали.

Я не берусь утверждать, что наша версия единственно правильная. Мы уехали из Парижа в 1947 году, и, кто знает, может, потом что-то и прояснилось…

После войны

Кончилось, отгремело, ушло. Судьбе было угодно, чтобы мы остались живы. Почему так — не знаю. Мы были ничуть не лучше наших погибших товарищей. Мы были хуже тех, чей героический путь к смерти шел через ад, устроенный на земле не дьявольской силой, а обыкновенными людьми.

Ушедшие в бессмертие проложили дорогу к победе. Справедливость восторжествовала, добро победило зло. Но победители остались без них, без золотого своего легиона, добровольно сложившего головы за други своя. Победная волна схлынула, мы остались на берегу, усталые, не знающие, куда нам теперь. Надо было устраиваться, налаживать быт, тратить дни отвоеванной жизни на поиски пищи и одежды. Но главный духовный ориентир, ради чего мы прошли через это, рассеялся, пропал. Как ушли в неведомое те, кто был впереди нас.

Начались уроки возмездия. С женщин, путавшихся во время войны с немцами, срывали одежду, мазали их дегтем, вываливали в перьях и в хохочущих, свистящих и улюлюкающих толпах водили по Парижу. Случались ошибки, случалось, казнили стыдом невинных. Шестнадцатилетнюю ни в чем не повинную русскую девочку вырвали из материнских объятий, протащили через Розэ-Омбри и довели до сумасшествия.

Жалко и тошно было смотреть, как лихие, ржущие американские солдаты, стоя в кузовах грузовиков, разрывают сигаретные пачки и швыряют в толпу французов драгоценные сигареты. И те, и другие смеялись, и тем, и другим было весело, но было в этом что-то унизительное для человека. Точно так же мы бросали когда-то куски сладкой булки обезьянам, заключенным в вольеры парижского зоопарка.

Наша жизнь оказалась рассеченной надвое, на до и после войны.

Жить после войны точно так же, как мы жили до нее, казалось невозможным, казалось, люди должны были выйти из ада просветленными, обновленными, но на нас надвигался беспросветный быт в самом банальном понимании этого слова.

Потихоньку, помаленьку жизнь в Париже стала налаживаться. Открылись многие предприятия, стали исчезать велорикши. Они появились во время оккупации, когда почти полностью остановился городской транспорт. Немцы оставили парижанам метро. Его нельзя было вывезти в Германию. Они бы, конечно, и метро увезли, но у них это почему-то не получилось.

Ожили базары, но торговля шла слабо. После нашествия Франция осталась обескровленной. Подоспевшая американская помощь была необходима, но уже начали писать аршинными буквами на стенах домов рьяные патриоты: «Янки, убирайтесь домой!»

В сентябре Сережа устроился работать у американцев в Красном Кресте. На Северном вокзале был оборудован пункт с горячими завтраками для американских солдат. Варили кофе, жарили особые пончики. Сережа соскучился за войну без настоящего кофе и, как говорится, дорвался. Это не запрещалось, своим сотрудникам американцы выдавали и кофе, и муку, и жир.

Сережина невоздержанность отозвалась сильнейшим сердечным приступом. Отхаживала я его всю ночь, клала на сердце холодные компрессы. С испугу и потому, что левша, не очень хорошо соображала, где у человека находится сердце. Я — компресс, а он ругаться:

— Да куда ж ты кладешь, елки зеленые! Оно у меня слева!

Я прикладывала руку к груди, проверяла, где стучит, а он мотал головой по подушке, задыхался и бормотал:

— Счастливая женщина!

К утру все прошло, он снова забыл, с какой стороны у него находится сердце, но нервы у нас у обоих были ни к черту. А тут вскоре пошли слухи о грозящем налете на Париж немецких «фау».

— Ракеты…

— Непилотируемые самолеты…

— Слепая мощь…

Через пару дней взревели сирены. Сережа подхватил дочку, мы спустились вниз. В холле толпились жильцы со всего дома, разговаривали шепотом, высказывали предположения одно другого невероятней. Кто-то осмелился выйти на улицу, крикнул:

— Идите смотреть — зарево!

Все выбрались на улицу, гадали, что горит. Потом дали отбой, все разошлись. Поднялись наверх и мы.