Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Отцвела весна. Я работала в мастерской. Вымоталась, похудела, от усталости валилась по вечерам с ног, но скрывала от Сережи свое состояние. А в самом начале лета мы устроили Нику в летний лагерь для маленьких под Курселем. Ей было там хорошо, она не скучала, подружилась с другими русскими девочками.

Смотрела я на этот островок в океане зарубежья и думала: как неизбежно все возвращается на круги своя. Все как прежде. Русские дети, русские воспитатели-миссионеры, временный летний лагерь, временная церковь, русский дух и Русью пахнет. Но надолго ли? Сколько еще времени он продержится, этот русский дух, в среде третьего поколения?

Только отправили дочь в Курсель, старый знакомый подрядчик позвал Сережу на ремонт квартир. Но не в Париже, а в Довиле. По французским меркам довольно далеко.

Невесело было жить одной, без Сережи, без Ники, без домашних обязанностей. Но зарабатывала я неплохо. Даже заложенные в ломбарде вещи удалось выкупить.

Работала всем на зависть быстро, двумя руками. Наловчилась держать в каждой руке по кисточке, чтобы не бегать вокруг пялец. Кругом удивлялись:

— Как это у тебя получается — двумя руками?

— Так я же левша!

Но даром мои трудовые подвиги не прошли. К концу месяца я была до печенок вымотана и отравлена. Сережа приехал из Довиля, привез хороший заработок и потребовал, чтобы я бросила эту каторгу. А тут и дочь вернулась из Курселя.

В сентябре немного побездельничала, потом меня разыскала Раиса Яковлевна. Жили они вдвоем с Вилей в маленькой квартире, начали потихоньку ковырять шляпы. Но заказов было чуть-чуть, да и клиентура не прежняя. У нас восстановились давние отношения, трогательные, почти родственные, но ни мне, ни Раисе Яковлевне заработка это не прибавляло.

Ноябрь принес смену декораций. Сережа потерял работу, и я снова отправилась красить шарфы. Господи, сколько это может продолжаться! Годы и годы прошли, а он так и не получил карточки с правом на работу. Так и устраивался нелегально на страх и совесть нанимателя.

Этой осенью Ника пошла в детский сад. С устройством ее тоже была история с географией.

Неподалеку от нашего дома, как раз напротив сквера Сен-Ломбер, в красивом здании, среди каштанов, открылся новый лицей. Нам подсказали, что при лицее открывается и детский сад. Бесплатный. И туда идет запись. Я решила попытать счастья.

В просторном кабинете меня приняла очень любезная дама.

— Да, конечно, мы примем вашего ребенка, тем более, вы живете в нашем квартале… Сколько лет вашей девочке? Скоро пять? Очень хорошо. Так я вас сразу и запишу. Ваш адрес, фамилия?

Называю адрес — записывает. Называю фамилию. Внезапно лицо собеседницы резко меняется, будто наизнанку вывернули, глаза наливаются холодом.

— Ах… Так вы не француженка?

Объясняю. Да, мы — русские, но наша дочь родилась во Франции, натурализована, все документы в порядке, и по закону она считается француженкой.

— Да, да, так и запишем. Девочка-француженка от иностранных родителей.

Простились мы холодно. Ясно было, что никакого извещения не последует. Но как только детский сад открылся, я отправилась туда еще раз для очистки совести. Приняла меня другая дама.

— Ваша фамилия?

Посмотрела списки, захлопнула книгу. Видно, была предупреждена.

— Знаете, мы отдали предпочтение другим детям, живущим в нашем квартале.

— Мы и живем в вашем квартале.

Замялась, зашарила по столу, спрятала глаза.

— И многодетным семьям. А у вас только один ребенок, не правда ли?

Крыть было нечем. Я повернулась и ушла.

Мы устроили Нику в другой, частный детский сад. Он был платный, находился не так близко от дома, не был таким роскошным, но здесь царили доброта и удивительное человеческое тепло. Мадам Дебоссю, она же заведующая, она же старшая воспитательница, полюбила нашу дочь и стала уделять ей много внимания.

Так мы и вошли в размеренную послевоенную жизнь, ни на что особенно не претендуя. Молчаливо переносили привычные трудности и радовались каждому благополучно завершенному дню. Но внезапно, будто порыв буйного ветра, к нам ворвалась потрясающая новость!

Эмигрантам, не запятнавшим себя сотрудничеством с немцами, Сталин разрешил вернуться в Россию, вернее, в Советский Союз.

Поначалу это только носилось в воздухе, были одни разговоры и слухи, но вскоре обернулось делом. В Париже возникла новая организация — Союз возвращенцев.

И взорвалось! Произошел еще более страшный раскол, чем в начале войны. Брат расходился с братом, отец с сыном, старые друзья переставали здороваться.

Сережа стал задумываться, ходил по квартире собранный, сосредоточенный. Думал. Однажды спросил:

— А не поехать ли нам в Россию?

Я ждала этого вопроса, но стало страшно. Уехать и остаться без родных, без тети Ляли, без бабушки, без Пети? На веки вечные разлучиться с Таткой? А друзья? Шершневы, Нина со Славиком, Настя?

— Страшно, Сережа, — честно призналась я, — может, не стоит так рисковать, может, хватит с тебя Сопротивления?

Я стала загибать пальцы, перечисляя, сколько раз миловала нас судьба. Что Сопротивление! А Казачий дом? Не случись скандала в Казачьем доме, не пересели нас Макаров в пристройку, не задури Костя Шибанов голову полицейским, нас бы арестовали.

А если бы мы не уехали с Жан-Жорес после маминой смерти? Нас бы давно не было в живых, ведь дом был почти стерт с лица земли. А когда за десять минут до арестов на Лурмель я погнала его к Даниле Ермолаевичу?

Чуждый всякой мистики, Сережа задумчиво отвечал:

— А, может, в этом и есть перст судьбы? Может, она сберегла нас для России?

— Что такое Россия сегодня? Что мы знаем о ней, что за люди ее населяют?

На этот вопрос у Сережи был точный ответ:

— Какие люди… чудачка, обыкновенные русские люди, такие же, как мы с тобой. Да пусть трижды социализм, люди-то остаются такими же, как их предки. Строй может смениться, но психология русского человека… Даже говорить не о чем.

В разгар наших переживаний из Ниццы приехал Сережин отец, Николай Афанасьевич.

Я была знакома со свекром лишь по письмам. С первого взгляда мы друг другу понравились. Крепкий еще старик, седой, с восточным типом лица, он в первую очередь спросил:

— Ну, едем в Россию?

— Да вот думаем, — несмело глянул на меня Сережа.

— О чем думать-то? — вскинул кавказскую бровь Николай Афанасьевич. — Думать, поди, не о чем, а надо ехать. Домой.

Такое решение приняли он и жена его, Стелла. Дочерей собрать он уже не мог, одна в Англии, другая в Германии, третья в Чехии… оставалась надежда на сына. А еще накануне Сережа встретился со Славиком Понаровским, и тот объявил ему о своем решении тоже ехать в Россию.

Дед и внучка быстро поладили. Ника обворожила дедушку, он баловал ее, не спускал с рук. Она тащила его в свою комнату: