Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Как потом выяснилось, мы могли взять с собой всю нашу мебель, но мы об этом не знали и все продали.

Началась возня с документами на выезд. Насколько мне известно, у первой группы, уехавшей морем, все прошло гладко, без осложнений. А тут заело. Нас не то чтобы не выпускали, нет, французы только успевали стучать печатями по нашим фотографиям, и вдруг: «Стоп-стоп, вы — иностранцы, мы не имеем права вас удерживать, но ваша дочь — француженка. Будьте любезны оставить ее на родине».

Очень мило: то в детский сад не брали, теперь «оставьте!».

— Как же мы ее оставим, ей всего пять лет! — доказывал Сережа.

Бились-бились, — все без толку. Наконец один чиновник сжалился. За взятку, конечно:

— Напишите бумагу, будто вы разрешаете вашей дочери выезд из Франции сроком на два года.

— Да как же я разрешу, я сам уезжаю!

— Это не важно. Вы напишите. На этом основании мы выдадим ей визу с разрешением выехать на два года.

Так и уехала наша пятилетняя дочь из Франции с персональной визой, с обязательством через два года вернуться.

Нина Понаровская оказалась умнее. Махнула рукой на все бюрократические процедуры и увезла мальчиков без всяких виз.

И вот все мытарства позади. Все, что можно было продать, — продано, все, что можно было купить, — куплено. Вещи уложены, завтра едем.

Под вечер — звонок. Открываю — парнишка лет пятнадцати, сын К***, хозяйки мастерской, где я работала на шарфах.

— Здравствуйте, у мамы срочный заказ, приходите завтра на работу.

Я впустила его в коридорчик, зажгла свет, говорю:

— Поблагодари маму за приглашение, но только завтра я прийти не смогу, я уезжаю.

— Ну, как вернетесь, вы же не навсегда уезжаете.

— Да нет, — говорю, — пожалуй, навсегда. Я уезжаю в Россию.

— Куда?! — лицо его выражало удивление, испуг. — Там же большевики! Вы, в самом деле, туда едете?

— Да, в самом деле. Едем домой, на родину. Сейчас многие едут.

Он побледнел, отшатнулся, поднял руку, словно для крестного знамения, рывком распахнул дверь, выскочил на площадку.

— У-у, сволочи!!!

С лестницы донесся дробный топот.

И последнее. Несколькими часами раньше этого посещения я принарядила Нику, взяла ее за руку и повела на Лурмель. Ни во дворе, ни в церкви никого не было. Послеполуденное солнце било в окна, горели свечи, теплились лампады. Знакомые лики святых по-прежнему строго смотрели на меня. Я приблизилась к иконе Серафима Саровского, перекрестилась, прошептала молитву. Потом подвела дочь к Божьей Матери. Ризы, не потускневшие от времени, играли бисером и жемчугами, переливались на свету. Моя девочка широко распахнутыми глазами смотрела на изумительную икону.

Мы уезжали из Франции 24 сентября 1947 года. Я прожила в эмиграции двадцать девять лет. Наши семьи распались. Дедушка, мама, тетя Вера умерли. Умер Сережин отец, бабушка. Его и моих сестер жизнь разбросала по разным странам.

Мы уезжали втроем. Сережа, я и наша дочь, так и не ставшая француженкой. Мы уезжали в Россию, где не осталось ни одного представителя наших фамилий. Мы не знали, где поселимся, в каком городе будем жить. Это было совершенно безразлично. Я родилась в Одессе, но Одессы не помнила. Сережа родился в Полтаве, но Полтавы не знал, его детство прошло в имении бабушки, в деревне. Мы ехали в Россию вообще и никуда — конкретно. Мы вверили наши судьбы неведомой, непонятной нам Советской власти.

В Париже у меня оставались девяностолетняя бабушка, тетя Ляля, Петя с женой и сыном, семья дяди Кости. Накануне отъезда мы пришли к тетке прощаться.

Во время бестолкового, сумбурного разговора обо всем и ни о чем бабушка попросила тетю Лялю принести ее рабочий мешочек с пуговицами. Тетка принесла мешочек, и бабушка принялась рыться в нем. Наконец нашла искомое, позвала правнучку. Та пошла к ней с горящими глазами в ожидании подарка.

Я сидела в глубине комнаты и смотрела, как Ника льнет к коленям прабабки, маленькой, усохшей старушки, одетой в черное платье, с генеральским значком у ворота.

Бабушка ткнула пальцем в ладонь с лежащим на ней темным кружком, стала что-то важно объяснять правнучке, а та смотрела на нее во все глаза и согласно кивала.

Я сидела среди скромной обстановки теткиной квартиры, где каждая вещь напоминала о прошлом. Диван, на который мы, великовозрастные кобылицы, грюкались со всего размаху, играя в глупейшую игру, где правилом было обойти всю квартиру, не касаясь пола. Оттого, наверное, многострадальный диван состарился раньше времени, был продавлен местами. На этом диване когда-то в дни оккупации лежал Петя и рассказывал, как он ехал через всю Францию на стареньком дамском велосипеде.

А на большом зеркале, отражавшем когда-то трех расшалившихся девочек в театральных жемчугах и бриллиантах, уже появились темные точки, знак старения. На вытертом линялом ковре когда-то во время Великого Исхода сидела среди разбросанных вещей тетя Ляля и сжимала в кулаке мраморного слоника.

Со стены, из рамы темного дерева, удивленно и весело смотрела молодая женщина с младенцем на руках. Младенец смешной, с хохолком на макушке, женщина — в первом цветении молодости. То были моя мама и я. Я зажмурилась и прогнала слезы, а тетка внимательно и жалостно глянула на меня.

— Вот, Ника, — донесся тихий бабушкин голос, — это называется гривенник. Это тебе на извозчика. Приедешь в Россию, станешь извозчика кликать, прабабушкин гривенник и пригодится.

И дочь побежала ко мне через комнату с зажатой в кулаке потемневшей монеткой.

— Мама, мама, а мне прабабушка денежку на извозчика дала!

У окна сидел Петя, сосал погасшую трубку и грустно кивал головой. Эх, бабушка, сколько лет ты хранила эту монетку? Пойди, разбери теперь, что там на ней, потемневшей, то ли орел двуглавый, то ли профиль царя — все стерлось.

Тете Ляле не сиделось. Бегала из кухни в комнату, потом обратно. Присмотреть за кипящим на плите прощальным угощением. Возвращалась, становилась у меня за спиной, обнимала и говорила, говорила, говорила, давала наказы, потом спохватывалась и со словами «Ах, у меня там все переварится!» убегала в кухню.

Через два дня на вокзале моя милая, моя постаревшая тетка уже ничего не говорила, а только плакала. Она знала, что расстаемся мы навсегда, и просила лишь об одном:

— Ты хоть пиши, если будет можно, конечно.

Она была далеко не уверена, что нам разрешат переписку.

Не отставая от меня ни на шаг в вокзальной толчее, с нами до конца была Настя. Последний осколочек нашей когда-то такой дружной и веселой компании.

В толпе провожающих было много знакомых, мы едва успевали раскланиваться. Издали помахал рукой Палеолог. На бегу, усталый, распоряжающийся отправкой, пожал Сереже руку Игорь Кривошеин. Суетился, выкрикивая через головы чьи-то фамилии, Левушка Любимов, известный в эмиграции репортер «Возрождения», некогда попавший в водоворот младоросской заварушки с нац-мальчиками. И он, и Кривошеин представляли теперь начальство в Союзе советских граждан. Все они собирались ехать в Россию с третьей группой на следующий год [58] В 1947 г. А. К. Палеолог, А. А. Угримов, И. А. Кривошеин, Л. Д. Любимов… всего 24 человека были высланы в Советский Союз за «вмешательство во внутренние дела Франции». В чем выражалось это вмешательство, никто из представителей власти конкретно объяснить не мог. Это было одним из проявлений начавшейся холодной войны. .